— Шнель! Шнель!
Их согнали с машины и повели через двор к школе. Немцы облепили крыльцо, как мухи.
После слета вязальщиц ее на этом крыльце фотографировали, еще и карточка в газете была. Сердце защемило, когда снова про тот платок вспомнила: все — будто приснилось, а платок — память. Его Шуляк взял, когда за одеждой для немецкой армии приходил: «Куда шапку Данилову девала?» — «На фунт пшена давно выменяла, дети есть просят». — «Валенки давай — немецкая армия мерзнет». — «Найдете — ваши будут». Пошел с Девяткой в комору, возвращаются — валенки в руках, но без подошв. Разглядел и швырнул Гале в лицо. Потом открыл сундук, а там всего и добра, что два рушника, мама еще вышивала, да платок, на слете подаренный. И платок и рушники берегла Поночивна как память. Шуляк, проклятущий, взял платок. «А что, у немцев уже и бабы воюют?» — не сдержалась Галя. «На шарфы порежут, — буркнул староста. — И шапку чтоб нашла, еще зайду — душу вытрясу».
Огляделась Галя, а их уже в класс заводят. В тот самый, где слет был. Актовый называется. Но ни стульев, ни стола, кумачом застеленного, ни трибуны, а людей — как пчел в улье, ни сесть ни стать. Двери класса закрыли за ними.
Окна со двора досками забиты, часовые под окнами: туп-туп, туп-туп! В классе тихо, только стонет кто-то в углу, будто вода каплет, а еще шепот: «Тебя за что? А тебя за что?» Лиц не видать, да и голоса незнакомые, все из чужих сел люди. Галя стояла у дверей, пока ноги не онемели, потом присела на корточки. Надежда не оставляла ее: «Картошечки сварили, день перебудут мои дети, а к вечеру, глядишь, я и дома. Как станут выпускать — я первая».
Сквозь замочную скважину пробивался дневной свет. Поночивна припала глазом, но не увидела ничего, кроме облезлых дверей по ту сторону коридора и часового, который расхаживал как маятник. На дверях синим было написано: «8-й «А». «А Сашко мой теперь бы в четвертый ходил, если б не война, — подумала Галя. — Не успеешь оглянуться, и Андрейке в школу, а там и Телесику. Годы как листья с деревьев осенью, летят, летят. Вырастут сыны, все бы только хорошо было».
Не помнила, сколько времени прошло так, вдруг в двери 8-го «А» забарабанили изнутри:
— Пан, пан, выйти надо, открой!..
— Я тебе открою — на тот свет!
— Пан, пан, надо выйти!
Двери заходили ходуном, гул пошел по коридору. Подошли еще двое в полицейской форме.
— Открой и благослови прикладом, чтоб и дороги назад не нашел…
Отодвинули засов, из камеры вылетел пулей худой, как палка, испуганный мужичонка.
— Пан, они ход копают! Стамеской! Они меня убьют! — Мужичонка пытался встать за спины полицаев, подальше от двери. — Скажите пану коменданту, что я разоблачил их, я!..
По коридору тяжелыми шагами, аж пол гудел, бежали немецкие солдаты. Слетелись как воронье, заголготали. Привели начальника: Галя видела в замочную скважину, как выстроились солдаты и полицейские. Перепуганного мужичонку втолкнули в класс, за ним вошли немцы. А потом гулко заговорили автоматы, и еще Поночивна услыхала отчаянный, вдруг оборвавшийся крик:
— Пан комендант, это я сказал! Пан комендант, я жить хочу! Жить хочу, жить!..
Галя отшатнулась от дверей и заплакала.
— Не повезло хлопцам.
— Красноармейцы там были, пленные.
— Господи, прими их души…
— Одна сволочь столько людей загубила.
— Правду-таки Тось говорил: не на курорт везут, а на смерть.
Впервые Поночивне стало по-настоящему страшно. Она припала горячим лбом к косяку двери и запричитала безголосо: «Да что ж это с вами будет, деточки вы мои, голубчики вы мои?..»
8
Шуляка мутило от съеденного и выпитого, а он все ел и пил. На столах только молока птичьего не хватало: наварено, напечено, нажарено — на целое село. А гостей за столом — на пальцах перечесть, полицаи и те не все пришли. Из Листвина хоть бы один приехал. Для парада. Так потратиться, и на кого — на шантрапу, на мелюзгу. А для кого беречь нажитое — чтоб большевики пришли и забрали все? Сегодня он позавидовал Тосю. Тось умел жить сегодняшним днем: дыши, пока дышится. А он, дурень, о завтрашнем беспокоился, у дома сколько убивался. Клуб для большевиков строил… Шуляк залпом опрокинул стакан спирту. Спирт обжег нутро, едва прочухался.