— Болит что, Йося?!
— Душа болит… — выдохнул со стоном.
— Это хорошо, что душа болит, — утешаю, — значит, жива еще твоя душенька… Мертвое не болит.
Выпрямился он за трибуной, гладит ее ладонью и тихонько так говорит, не пойму, мне ли, себе или трибуне:
— Деревом пахнет… Из школы иду, бывало, — колхозную мастерскую не обмину, зайду обязательно. Домой прихожу, рукав фуфайки нюхаю, деревом пахнет, мастерской… А мать свое: учись, в люди выйдешь, начальником большим станешь, уполномоченным в село приедешь, все удивятся, чей это сын такой, начальник большой, а я скажу — это мой Йосип Македонович Сластион… И в мастерской когда работал — дух от радости захватывало. С почетной доски не сходил, перед всем селом красовался, пока не захотелось, дураку, холодного в петров день…
С того дня, я вам скажу, и надломилось что-то в нем.
23
Приходил ко мне Македонович, приходил… И не раз. Левадами все норовил, чтоб никому на глаза не попасться. Помаленьку топчусь себе на подворье, вдруг выглядывает из-за кустов бузины, над оврагом, как тать.
— Ты что это, Йосип, воровать пришел? — спрашиваю. — Пошто белого дня боишься?
— Не белого дня боюсь, — отвечает, — а людских глаз, не хочу никому мозолить глаза на данном этапе, был я начальник, а стал никто.
— Неужто ты, пока на должности был, мастерить разучился?
— Нет, не разучился, руки к работе так и тянутся, но в голове — высшие интересы и помыслы.
— А если не разучились руки работать, так еще ты, Йоська, человек и зря на себя наговариваешь.
Он, бывало, аж расцветет весь от моих слов, как цветок иссохший, на который вдруг брызнули водицей.
— Я, может, и не прятался б по кустам, но как вспомню, что мимо тех самых дворов на машине ездил, а теперь пешим порядком топаю, душу так и рвет…
— Э, парень, на веку, как на долгом шляху, и машиной, и пешком, и на своих двоих, и на четырех, и на трех, по-разному случается.
Утешаю его, а сам вижу: мучается человек, места себе не находит. С лица опал. И костюм висит, как на вешалке, и переживание большое в глазах, пузцо не арбузиком уже из-под тенниски, а дынькой.
— Что-то ты, Йося Македонович, с лица и живота спал, может, и вернули б тебя на руководящую должность, так фигурой не подойдешь… — дразню его, язык-то у меня с перцем.
— Пусть только вернут, а форму я мигом наберу!..
Зыркнет на меня сердито, сядет на дровах под сарайчиком и сидит часами, курит. Я мастерю помаленьку, хоть сила уже в руках не та, а люди просят — как откажешь? — тому держало для сапы, тому косище, в район за всем не наездишься, да и в районе не всегда есть. Выкурит Сластион с полпачки, потупив глаза в землю (то лоб был раньше гладенький, как шар бильярдный, а теперь морщины до самой лысины), и вдруг — будто проснется:
— Пришел я к вам, дед, чтоб про отца моего рассказали.
— Которым отцом интересуешься? — спрашиваю на всякий случай, по слухам-то знаю, что у Македоновича с отцами, как в той присказке: люли-люли, пора спать, одна мамка, отцов — пять…
— Вы что, отца моего не знаете — первый мастер в колхозе был, вместе вы еще столярничали.
Ага, думаю, как вода к воде, так и кровь к крови — рано или поздно, а найдет дорогу и приветным словом отзовется. Лучше поздно, чем никогда. Беда, ежели на твоих глазах человек тонет, а ты помочь не можешь, и нет большей радости, когда человек из глубокого омута выплывает.
— Правда твоя, сынок, был он наипервейший мастер и руками своими наш колхоз строил. Теперь что, и кирпич и бетон — машинами все, техника любая, и люди ученые нарисуют, как и что строить, разжуют и в рот положат, а тогда гвоздь ржавый раздобыл — уже счастье, и все вот этими руками, без крантов и экскаваторов. Мы с твоим батькой в лютый мороз склад ставили, и теперь он стоит, фураж там для колхозного скота дробят. Тогда посевной материал из района весной вывозили. Так мы костер разведем, чтоб земля растаяла, и бьем ломами, пока свет в глазах не позеленеет. Бревна изо льда вырубали и от Днепра на волах подтаскивали. А когда бревен натаскали и фундамент сложили, начинал твой отец сруб рубить — радостно глядеть было, как работал. Топором играл, словно на бубне выбивал под гармошку. Руки у него инструмент и запах дерева чуяли. Он мог такой дворец построить, что люди веками любовались бы, но не до дворцов тогда было, хлевы, склады, хаты были нужнее дворцов. Первым человеком в селе твой батько слыл, одно слово — мастер, золотые руки. И стар и млад, уполномоченные из района и председатели колхоза уважение за труд к отцу имели, хоть какие его года — молодые, ты теперь его, тогдашнего, старше. А поехали мы на Западную Украину, там уж на что народ мастеровитый, такие храмы ставили, глядишь — жить хочется, так и в Западной отцу твоему за талант большое уважение выходило…