Ну что касается «беспомощности», отнесем такое признание к проявлениям, может, даже чрезмерной авторской скромности — романы В. Дрозда о Ювеналии Мельникове, одном из первых марксистов в России, и о славной семье Богомольцев, революционерке Софье Николаевне Богомолец и ее сыне Александре Александровиче, великом медике, физиологе, долголетнем президенте Академии наук Украины, имели явный успех.
Имели успех и «веселая, лирико-фантастическая повесть» В. Дрозда «Ирий», и примыкающие к ней по стилистике небезобидно-юмористические рассказы-«небылицы», что дало возможность издательству «Молодая гвардия» выпустить в 1976 году сборник на русском языке в переводе Н. Дангуловой под названием, совпадающим с названием заглавной повести. А стилистика этих произведений, вовсе не сходная с биографическо-психологической стилистикой названных выше романов, отличалась буйной, близкой к народным бывальщинам фантазией, всяческими перевоплощениями и невероятностями, на манер знаменитых «сорочинских ярмарочных». Есть в украинском языке слово «химерність», о б ъ е д и н я ю щ е е слово — то бишь «фантастичность», «странность», «причудливость», «затейливость», все тут есть в сплаве; в нынешней украинской критике оживилось и необыкновенно участилось сейчас даже специальное понятие — «химерный стиль».
Вот хотя бы один отрывок-образчик: «…Дядько Денис уже стоял над самой Собакаревой горой, которая, за многие весны подрытая водоворотами, зависала над ним рыжими челюстями глинищ… Вдруг река переломилась пополам от берега к берегу, словно стальная коса, струи вырвались из трещин и выбросили на покрывшуюся водой льдину клочья серебряной пены — зеркальных карпов, которые, опершись на пружинистые хвосты, заплясали на морозе; а затем ледяные поля под горой поднялись, стали торчмя и рассыпались на мелкие звенящие буруны; из широкой, на полреки проруби, где вода кипела и взрывалась, появился…»
Кто бы, вы думали?
«…Черный, в тине, угол гаража, сваренного из брони, и через миг боковая стена его затемнела в пене.
— Паць, паць, паць… — нежно звал дядько Денис.
Дверцы гаража распахнулись от удара изнутри, и в колюче-белом сумраке зимнего дня зарозовел…»
Ну, что бы вы ожидали?
«…Пятачок кабана, а сквозь бульканье воды и шорох льдин послышалось добродушное:
— Рох-х-х-х-рох-х-х-х…»[32]
Вот ведь какая она, «химерность»!
Совсем не похожа ее атмосфера на ту, что окружает нас плотным воздухом реальности, повседневных, будничных забот — третий пример! — в повести В. Дрозда «Люди на земле»; тут не только на зоотехника Елену Загорную (она еще и партийную работу ведет в колхозе), но и на читателя повести «все с новой силой свалилось: молоко, отсутствие свинарки, ее нужно срочно подыскать, телята, плохо евшие сечку с мочевиной, поломанный навозотранспортер, договор с бригадой, строящей крольчатник, кирпич и цемент для школы, шелкопряды, подготовка к партийным собраниям, шифер колхозникам на крыши, которого требовалось много, а было мало, оплата за свеклу, автомашины, бульдозер, приезд шефов, уполномоченный по зеленому конвейеру, который неотложно требовал расчетов»…[33]
«Очерковость»? «Газетная информационность»? Нет, повесть «Люди на земле» вовсе не из одних таких «текстов» состоит, но этот «кусочек» я привел как бы для демонстрации стилистической полярности, для сравнения с предыдущим.
Когда мы, критики, говорим о своеобразии того или иного писателя, о том, что у него есть «свой стиль», мы обычно не ставим вопроса, так сказать, о широте диапазона этого своеобразия, — и напрасно не ставим. Какого типа своеобразие перед нами? — вопрос не праздный.
Есть писатели (в том числе тонкие, как принято говорить, стилисты), умеющие работать лишь на одной ими избранной волне. Владимир Дрозд не из таких. Ему подвластна весьма широкая шкала «волнового», то есть тематического, жанрового, собственно-стилевого — диапазона. Поэтому-то (я возвращаюсь к началу своего послесловия) книгу его, лежащую ныне перед читателем, непросто было составить. Непросто решить двойную задачу: показать многообразие проблем, характеров, умений и «почерков», которые влекут писателя и которыми писатель привлекает нас к себе, а одновременно — дать читателю не «россыпь», не механически сцепленный «сборник» (собранье разного), но нечто цельное, что пронизывалось бы определенным единством, освещено было бы лучами, проистекающими из одного центра, из сердцевины авторской индивидуальности. Такое единство вовсе не всегда отливается в повторяющуюся — будто и независимо от темы — стилевую форму, которая дает читателю «угадываемость» автора по строению фразы, характеру образности и т. п.