Уместно вспомнить знаменитые слова Льва Николаевича Толстого из его статьи-предисловия к сочинениям Мопассана — о «цементе, который связывает всякое художественное произведение в одно целое»; этим цементом является, по Толстому, «единство самобытного нравственного отношения автора к предмету». Благодаря такому отношению мы, «когда читаем или созерцаем художественное произведение нового автора», получаем ответ на «основной вопрос, возникающий в нашей душе… — «Ну-ка, что ты за человек?», какова «душа самого художника»?»
С «самобытного нравственного отношения» все и начинается.
Предметы, взятые В. Дроздом для изображения в трех повестях, обоснованно отобранных для данной книги, — весьма различны. Жизненный материал, угол зрения, стилевая и эмоциональная «окраска» — все, казалось бы, здесь несходно.
В самом деле: героика, трагизм, бескомпромиссность социальных и моральных конфликтов, противостояний, где, с одной стороны, — бездна бесчеловечия и опустошения, распахнувшаяся в душе предателя-отщепенца, «полицая» Степана Конюша-Шуляка, а с другой — светлый образ Гали Поночивны, женщины, для которой оставаться верной родине, детям, любви своей так же естественно, как дышать, монументальный и в любой своей клеточке реальный образ дарительницы и защитницы жизни на земле, светлый антипод войне, фашистскому зверству, предательству и эгоизму — вот атмосфера, масштаб, стиль повести «Земля под копытами», не случайно эпиграфом к себе имеющей величественную и горькую метафору из «Слова о полку Игореве».
…А затем — «странная» и сильная, горько-лекарственно полезная по воспитательному своему смыслу повесть «Одинокий волк», яростное и психологически сложное (композиционно, пожалуй, и переусложненное) разоблачение «растиньяковских», завоевательно-карьеристских, потребительско-агрессивных мотивов и «стилей поведения» иных наших современников, увы, не исчезнувших до сей поры, не исчезающих, как могло казаться прекраснодушным моралистам, запросто, автоматически, вместе с социально-экономическим продвижением общества вперед. Люди, подобные Андрею Шишиге, не раз являлись нам в литературе о современности. Начитанный читатель легко и сам припомнит соответствующие «параллели» — подскажу только — у Гранина, Тендрякова, Трифонова, в «Царь-рыбе» Астафьева, в романах и повестях литовских, грузинских, конечно же, и украинских прозаиков — «до» и «после» В. Дрозда (например, сходный «шишига» действует в недавнем сильном романе Ю. Мушкетика «Вернись в дом свой»). Но почему все-таки у В. Дрозда так прямо: Шишига? Автор не зря прибегает к этимологически-значимым фамилиям персонажей. «Шишига» — у древних славян, да и посейчас в иных русских и украинских говорах, означает нечто вроде нечистого, чертяки, злого наваждения (кстати, и Шуляк — в разговорном украинском — «коршун», и «харлан» напоминает «харлань» — оборванец, так сказать, выскочка, рвущийся из грязи в князи…). Повесть «Одинокий волк» — воплощенная химера. И по характеру главного персонажа, и по сюжету, и по стилю. Злое наваждение, Шишига, «с волчьей жадностью к жизни» пробудившийся растиньяк, который «не любит, а только берет», «вовкулака»-оборотень разоблачается здесь поверх бытового сюжета, на исходе которого он посрамлен, но в общем-то не повержен, сюжетом фантасмагорическим: превращением реального службиста Андрея Шишиги сначала в волка во сне, в галлюцинацию, а затем как бы уже и в реального, не иносказательного волка, во шерсти и крови, так сказать. Рискованным был замысел (и я вижу некоторые расходящиеся «швы» в его исполнении), и все же стилевая двуплановость такого рода, смелая эта «химерность» оказалась оправданной и эстетически в принципе осуществилась.
…Третья повесть — «Баллада о Сластионе» — совсем иного, гротескно-юмористического, ироничного склада. Будто в насмешку она: баллада. Да о ком же эта «баллада навыворот»? — бурлескная традиция снижения высоких жанров идет в украинской литературе еще от бессмертной «Энеиды» Котляревского. Она повествует о «деяниях» напыщенного дурака Сластиона (слово означает: лакомка, сладкоежка, сластолюбец и т. п., а еще — и «род оладий»!). Сей Сластион поистине «мусор на чистой воде», забыл про столярничанье, про дело, которому единственно и был обучен, он до одури, до опупения верит в свою «начальническую» миссию, грезит о трибунах, президиумах, портфелях начальницких (в нем хоть топорище носи, важно, что портфель несешь на людских глазах!), о служебных телефонах и «прикрепленных» машинах — словом, о вещах, значимость которых вовсе не заключена в них самих… Однако же сатирик-иронист, автор веселых «небылиц» в народно-юмористическом духе, Владимир Дрозд вполне суровый реалист, и потому его Сластион, хоть и помешался на бюрократических соблазнах, однако же и дефицит из-под прилавка себе умеет добыть, и ворованными материалами на строительстве собственной дачи пользуется. Где-то он дурак, Сластион, а где-то еще и хам, еще и подхалим, еще и «тонкий» игрок на струнах человеческих слабостей, и все это уместилось в цикле о Сластионе, цикле, рассказываемом чаще всего лицами, у которых собственное рыльце тоже так или иначе в пушку, — отсюда убеждающая целостность произведения; это цикл, построенный по принципу «рыбак рыбака видит издалека», только Сластион дан крупно-сатирично, по-своему монументально, а «окружение» его — юмористическими блестками…