Вошла Поночивна в сборню, Шуляк за столом сидит, плеткой поигрывает: «Вот я тебя, Галька, в подвал кину, а утром в Листвин под конвоем спроважу, так и внукам своим закажешь агитацию разводить». Рожа у старосты масленая, красная от водки — едва не лопнет. Смотрела Галя и дивилась: неужто с ним она миловалась смолоду, тыны подпирала? Но выкручиваться как-то надо. Заголосила: «Да кто ж это вам, пан староста, такого наплел?! Да неужто можно птицу неразумную по своей воле стравить, биться заставить? Или я ведьма какая?» Наговорила с три короба, умаслила, «паном старостой» величала, уж очень любил Шуляк, когда его так называли, — отпустил. Потом, когда ходила на мельницу, встретила Фроську. Та спрашивает ехидно: «Как там, Галька, петушки бились?» А Поночивна ей прямо в глаза: «Продажница ты!..»
— Ой, девки, Шуляк едет! — вскричал Самострел. — А говорили, в Листвине он. Шевелитесь, мать вашу! У пана старосты разговор короток.
Староста возник на пригорке неожиданно, как из-под земли вырос. Крался, должно, балочкой. Он это любил: появиться в поле, когда его никто не ждет, нагнать страху. Буланый, аж огненный жеребец шел под старостой легко, будто летел по воздуху. А сам Шуляк — как всегда с плеткой в руке, рукава сорочки засучены, на ногах сапоги с высокими, до коленей, голенищами, а картуз сдвинут на самые глаза.
— Сашко, прячься! — вскрикнула Поночивна. Сын упал ничком на стерню и пополз к гречихе, но Шуляк уже заметил паренька и поворотил коня к низине.
— Беги, сынок!
Белая рубашонка вынырнула из гречихи и замелькала на тропке, убегающей в заросший акацией и терновником яр. Торбочка с колосками за спиной летела следом. Староста, припав к гриве, нахлестывал своего жеребца. Конь на бегу вытянулся в струну.
— Ах, дьявол, догонит — растоптать может, — бормотал Самострел. — Степан Саввович такой — отца родного для великой Германии не пожалеют. А с нашими людями, я вам, девки, скажу, иначе не можно. Только попусти вожжи…
— Сыночек!.. — Поночивна выскользнула из шлеи и рванулась вниз по косогору… Уже староста нацелился занесенной над головой плеткой, но зеленые дебри яра укрыли маленькую фигурку. Староста люто натянул поводья, конь взвился на дыбы. Галя обессиленно опустилась на стерню, вытерла слезы — и вдруг рассмеялась. Для смеха не было причин, а сдержаться не могла, с детства смешливая была: когда другие плачут, она смеется. Подскакал Шуляк, хмуро глянул сверху:
— Кто это тебя так щекочет? Еще раз увижу ублюдка в шкоде — посмеешься у меня. А тебе, Федька, сейчас как дам, ой, дам! Так ты о немецком добре печешься!
Самострел, закрываясь культей, отступал к копне, а староста принялся охаживать его сыромятной плеткой. Как далекая молния, вспыхивало на солнце проволочное охвостье. Над селом в долине уже гремело, край тучи закрыл солнце, и на сухую землю упали чистые, как слезы, капли слепого дождя…
2
Он остановил коня на холме. Днепр выше Микуличей подернулся дождевой рябью, над полтавским берегом уже буйствовала гроза. Стрелы молний летели в луговые озера. Громы катились по молодой траве и, отозвавшись эхом в глинницах, выплескивались на крутой правый берег, и не было им удержу. Волком поглядывал Шуляк на мглистый берег, где рождались громы. Никогда не думал, что лавина фронтов повернет вспять, что большевики соберутся с силами и начнут побеждать.
Ясным августовским утром сорок первого года немцы так красиво, торжественно входили в село… Шли по столбовой дороге колонной, по восемь в ряд, сапоги у всех кованые, кители — словно вчера от портного, на солнце автоматы и каски поблескивают. И все у них было культурно, куда ни плюнь: консервы, баночки, даже вермишель и та консервированная. А у красных — одна винтовка на троих, скудный паек, тылы отставали, а может, вперед вырвались. Он с ними, правда, и до Киева не дошел. В кусты — и поминай как звали. Думал, что наконец дождался своего часа. А судьба снова обманула.