Она никого и ничего не видела, не слышала вокруг, и только мысль, что ей не на кого детей своих оставить, а потому она не должна умереть, — жила в ней. Она чувствовала, как все трое сыновей крепко вцепились в подол ее юбки, оттаскивают от смерти, а вдалеке маячит Данило и зовет Галю к себе, зовет живую, потому что и Данило, если вернется с войны искалеченным, кому нужен будет, кроме нее?
Люди стояли на краю обрыва, а снизу, через прорези пулеметов на них черными глазами смотрела смерть. Из пропасти тянуло тошнотворным трупным духом. Галя взглянула через плечо и тут же закрыла глаза, но в них уже отпечаталось дно оврага, наполненное телами расстрелянных. Совсем близко от края лежала молодая женщина с пышными золотыми волосами, их шевелил ветер, а ребенок, лет четырех и мертвый, прижимался к матери…
Это был зримый образ гибели и ужаса и, убегая от смерти к своим сыновьям, Галя угадала то единственное мгновение, короче, чем вспышка молнии, когда пули полетели в людей над пропастью, угадала, закачалась и упала в Провалье… Она еще расслышала проклятья фашистам, крики и стоны, еще слышала тарахтенье пулеметов, слышала, как падают на нее, спасая ее, живую, тела расстрелянных, а потом провалилась в еще более глубокую мглу — пришло забытье.
…Первая мысль, когда она пришла в себя, была: «Господи, на каком я свете?» И вдруг все вспомнилось. Галя лихорадочно забила руками и ногами, выбираясь из-под мертвых тел. Луна ослепила ее, полная, отбеленная, она висела над оврагом, сочувствуя людскому горю и словно спрашивая: есть ли кто живой? Над пропастью стояла тишина, но со стороны Листвина доносился гул одинокой автомашины. Поночивна отползла в сторону и сорвалась, съехала на спине по склону оврага. Сверху долго сыпалась глина, но никто не стрелял, и голосов не было слышно, только все громче ревел мотор. Она вскочила и побежала по дну оврага, цепляясь за корни, падая в ямы и тут же вскакивая, увязая в иле, потому что дно местами было вязкое, поросшее осокой и аиром. Уже и духу не было бежать, грудь онемела, а она все бежала, пока не догнали ее глухие звуки выстрелов. Провалье осталось далеко, Поночивна упала в траву и зарыдала от непереносимой жалости к людям, которые в эти минуты гибли под пулями на краю оврага.
Стрельба прекратилась, а Галя еще долго лежала и всхлипывала, обессиленная, опустошенная, как вымолоченный сноп. К жизни ее вернуло тихое журчание. Казалось, сама земля нашептывает Поночивне что-то ласковое, утешительное. Она подняла голову: пахло свежестью, водой. Теперь только догадалась, что это журчит, падая с обрыва, ключ, и давняя, еще дневная жажда перехватила ей горло. Она поползла на звук воды, как на свет. Ключ едва сочился из глины, но ниже, в углублении, светилось под луной зеркальце воды. Поночивна пила, пила и не могла оторваться. Настоянная на травах вода пахла ее детьми, ее хатой, ее садом, пахла жизнью.
Галя встала на колени и огляделась: она была в Глубоком, где не раз пасла коров и утоляла жажду из этого же ключа. Если быстро идти, через час — и дома. Будить детей не станет, еще напугаешь, передремлет кое-как в пристройке, а уж утром обцелует, обласкает своих ласточек. Тут только почувствовала Галя, что кофта у нее мокрая, липкая. Скосила глаза: вся кофта была в кровавых пятнах. Она сняла кофту и кинула в осоку. Набрала в пригоршни воды и плеснула в лицо, на плечи, на грудь. Вода была холодная, предосенняя и покалывала тело.
Умывшись, она выбралась из оврага и пошла напрямик полем — так было ближе. Облитое лунным светом, белое полотно поля завораживало до головокружения. Смолоду, еще до замужества, Галю в такие лунные ночи тянуло в поле; она выходила за околицу и бродила, прислушиваясь к ночным шорохам, боясь встретиться с живой душой, еще скажут: вот дурочка, по ночам ходит бог знает где. И сейчас она чувствовала лунную ночь как в юности, будто бы жизнь ее начиналась сызнова. Но ее ждали дети… И вот Галя уже бежит, на крыльях летит к ним. У самого села снова свернула в овраг, чтоб на улице не столкнуться с полицаями, по узкой тропке над ручьем проскользнула к своему огороду. Еще никогда не казался он ей таким бесконечно длинным, даже когда картошку копала. На завалинке Галиной хаты, на фоне белой стены, сидела баба Марийка.
— Откуда ты, Галя?
— С того света, бабуся…
КНИГА ВТОРАЯ
1
Все, на что делал ставку в жизненной игре Степан, разваливалось, на глазах шло прахом. Паром сновал по Днепру от берега к берегу день и ночь, как челнок в ткацком станке. На правый берег переправлялись фронтовые тылы; с немецкими обозами без оглядки удирали от красного смерча такие же, как он, Шуляк, старосты, полицаи и разные немецкие подголоски. С мест, что поближе — с Сумщины, Полтавщины, — ехали на добрых, не успевших еще отощать в дороге конях, везли мед, сало, гнали скот, свежевали и запекали в чугунах, останавливаясь в хатах у людей, целых барашков, водка лилась рекой. Кое-кто из беглецов, надеясь еще вернуться в родные места, держался с достоинством, но большинство готовы были локти кусать, что связались с немцами, они откровенно топили свое отчаяние в водке. И тем и другим надо было найти пристанище, обеспечить крышу над головой, ведь осень уже, и хлеба кусок тоже надо было найти — Степан с ног падал от этих забот.