— Зря вы это, дедуня. Свет ни на вас, ни на мне не кончается. Пусть мы горе мыкаем, но наши дети другую жизнь увидят.
Галя в сенцах жернова крутила, Телесик по двору за курами ковылял, ножка у него все еще не сгибалась в колене. Лавруня на завалинке что-то мурлыкал. Спина у Гали одеревенела уже, ни согнуться, ни разогнуться, но не давала себе роздыху, спешила, дети одни дома остались. А тут желоб забился.
В тишине, как рокот далекого самолета, слышался из села то ли плач, то ли стон. Встревоженная, Галя с трудом, чуть не на четвереньках, выползла на подворье. Хата Лавруни притаилась внизу, в морщинистой ладони глубокого оврага. Надел этот громада определила еще его отцу, когда вернулся домой после двадцати пяти лет солдатской службы. А гам все катился от ближних улиц по склонам, нарастая снежной лавиной, но внизу рассыпался — ни словечка не разобрать. Ухнул выстрел, замычала корова, кто-то бежал по улице, кованые подошвы гулко топали по твердой земле. Галя вернулась в сени, вытрясла муку из корытца в мешок. Когда снова выбежала на подворье, увидела, как по косогору тропкой, прямиком к хате, спускаются Костюк и еще двое — немцы. Схватила Телесика на руки и остановилась посреди двора как вкопанная. Немцы обвешались курами, как удачливые охотники. Сразу же приметили и Лаврунину рябку, с гоготом, приседая, погнали курицу в угол двора. Костюк опустился на колени под тыном:
— Дай, дед, воды напиться. Печет по-летнему, ма-ать вашу, дождь будет.
— А кой черт мне воды принесет? После гостеванья у вашего придурка Шуляка я и до колодца не доплетусь.
— Ты, дед, не лезь в пузырек! Сбирай-ка свои лохмоты и дуй на шлях, там колонна строится. Может, в саму Германию попадешь, культуры наберешься…
— Кому на своей земле тошно стало, тот хай и драпает — хоть в Германию, хоть прямиком на тот свет, — отбрил Лавруня. — А мне и дома хорошо, за ворот не каплет.
Костюк потемнел лицом:
— Вставай, старое чучело, да мотай в колонну, село эвакуируют! Большевики не окоротили, так я тебе язык твой мигом обкорнаю!
— Никуда я со своего двора не пойду, хлопче. Хоть ты меня убей! Тут пуп мой зарыт, тут и помру!
Немцы скрутили голову последней Лавруниной курице и теперь, гортанно перекликаясь, подходили к хате. Поночивна, прижавшись спиной к стене, пятилась вдоль хаты к огороду.
— Пойдемте, дедуня. Помогу, вам — на горку…
— Ступай, дочка, ступай, — молвил Лавруня, не поднимаясь с завалинки. — Ты иди и деток веди, а я свое отходил. По мне теперь хоть сама земля дыбом встань. Только, девка, не давай себя из родной грядки вырвать, в чужину завезти. Тьма эта черная пройдет, Галя, а мы — будем жить…
— Бывайте здоровы, дедусь, спасибо за жернова, — только и выдавила из себя непослушными губами.
— Ступай с богом.
И отвернулся, будто собирался подремать на солнышке, а ему все мешали. Тут один из немцев подошел к крыше, пыхнул зажигалкой — бледный под солнцем огонек озорно побежал по соломе. Медленно поднимался Лавруня с завалинки, будто на горбатой своей спине родную хату поднимал. А когда выпрямился, взлетела в его руке клюшка и упала тяжелой рукоятью прямо на голову поджигателя:
— Ты ее ставил, собирал, бревнышко к бревнышку, гадова твоя душа?! Да чтоб тебе в землю на два аршина провалиться! Чужое добро паскудишь, гитлерюга проклятущий!
Ни полицаи, ни солдаты не ждали от полуживого деда такой прыти. Немец, стоявший рядом с Лавруней, отскочил и нажал гашетку автомата.
Лавруня упал на землю без стона, без звука, тихо, как скошенная трава.
А Поночивна рванулась по склону оврага, прижимая к груди ребенка и торбочку с мукой. Не разбирала дороги, продиралась сквозь стену шиповника и терна и все ждала, что вот-вот стальные шмели вопьются в тело. Когда ж выбралась по косогору на улицу и оглянулась, Лаврунина хата пылала внизу, как свечка. «Тьма эта черная пройдет, Галя, а мы — будем жить…» — вспомнила слова деда и заплакала: некому Лавруне и глаз закрыть.
Поночивна перебежала через леваду по тропке, вдоль оврага, пробралась к своему огороду, а там, поминутно оглядываясь, — к хате. Двери были заперты. Постучала в окно. Открыл перепуганный Сашко:
— Ой, мамо, где вы так долго? Мы боялись, что вас угнали. Приходил староста с полицаями, дверь в погреб выбили, думали, вы в погребе спрятались. Говорили, как вернетесь, всем идти к управе, в колонну. А если не пойдем, хату спалят.
— А полицай рушник с иконы снял! — Слезы горошинами катились по замурзанному личику Андрея. — Я в рушник вцепился, а он меня ударил головой об лежанку.