— На Батыеву гору подались, сказали, еще зайдут.
Поночивна вспомнила покойного деда Лавруню, хатенку его в огне — и холодный пот прошиб: что она с малыми детьми без своего угла делать будет? Но и в лапы к ним нельзя идти — лучше уж живыми в землю. В Провалье, под пулеметы, либо в Германию — вот что такое их колонна. Голова как чумная стала: что взять, куда бежать? Но тут же опомнилась, приструнила себя: некому тебе, Галька, караул кричать, не от кого милости ждать.
— Сашко, Андрейка! Живо надевайте все теплое. Кролей выпускайте, пусть по двору бегают, в клетке с голоду помрут. А я сидор соберу, да и ноги на плечи…
Бросила в мешок торбочку с мукой, что у Лавруни смолола, из ларя выхватила две припрятанные хлебины, кусок сала (кума детям принесла), немного пшена и маку отсыпала, картошки бы еще — хоть на первый случай сварить, да как ты ее возьмешь, ведь не сто рук, из одежи зимней, что получше, прихватила… Того-сего, и уже, глядишь, целый тюк. Мешок через плечо, на вторую руку — Телесика, Андрейка за полу держится, а Сашку приказала козу вести. Чисто как цыгане. Пошла овражком к Днепру, а тут из-за кустов вдруг немецкий гогот. Едва успела Галя с козой и детьми нырнуть в поросший калиной ров — немцы прошли так близко, что хоть здоровайся с ними. А через высотки полицаи перекликаются. Страшно Гале: дети не орехи, в карман не спрячешь.
— Мама, а тут в круче дядька Юхим блиндаж выкопал. Такой блиндаж законный, что хоть ты бомбу на него швыряй, не прошибешь. Мы в войну тут играли и нашли. Дядька до самого оврага гнался за нами, убил бы небось, ежели б догнал…
Ухватилась Галя за слова сына, как голодный за ложку. Хоть и не роднилась с братом отца — скупой и хитрый очень был. Баба Марийка и ей и детям роднее родного дядьки всегда была. Да и то, лучше добрый сосед, чем плохая родня. В голодную весну они с Данилом чуть было не пропали, уж с трудом и на свет белый глядели. Данило лягушек ел, а Галю от них выворачивало наизнанку, может, потому, что Сашка тогда носила. Если бы не ребенок, ни за что не пошла бы к дядьке — так ведь он, бедняжка, торкается в животе, есть просит. Ноги у Гали как колоды, едва взобралась на гору. Дядька бедняком никогда не был, маслобойку держал. Но едва про колхоз объявили — тут же колхозником обернулся. Коней отдал, а хата, как игрушка, и скотина, и сараи, и хлев, и даже маслобойка — все при нем осталось. Пристроился конюхом в бригаде — обедать только на лошадях ездил, воз сверху соломкой притрусит, а под соломой — овес или отруби, домой везет.
Косо глянул тогда дядька на племянницу и говорит жене: «Там у тебя очистки остались? Отсыпь ей в подол». Вот так. А дядина[13] как раз свинье картошку режет, и каждая картофелина слепит Гале глаза, словно солнце. Дядина швырнула ей пригоршню очисток, как собаке, и говорит: «Галя, я тебе буханку принесу, а ты мне платок отдай, который Данило с заработков привез, он еще на вашей свадьбе мне приглянулся». Рассказала все Даниле, а он: «Не отдавай свадебного. Не к смерти готовимся». Вечером приходит дядина с обещанной буханкой, так Галя ей даже дверей не открыла, побоялась, что учует запах хлеба — и все отдаст. Потом уж зелень поднялась, и пережили ту весну. А в сорок первом немцы забрали из сундука свадебный платок вместе с рушниками и материнскими еще, вышитыми сорочками, забили в свои фанерные ящики — и посылочками в Дойчланд, только и видела Галя Данилов подарок.
— Веди, сынок, к дядьке, пропадем мы здесь.
Шли левадой, меж кустов калины и орешника. Сашко с козой впереди, за ним вприпрыжку Андрейка да Галя — в обозе, едва ноги волочит: набегалась за день, а тут еще мешок руку отрывает, да и сын — не перышко.
Шла, спотыкаясь о комья растрескавшейся земли, по дну высохшего ручья, лишь в паводок да после дождей текли по нему из озера потоки мутной воды. Брела из последних сил. Подняла глаза, а по ту сторону ручья, под самой кручей, — дядькин нужник, высокий такой, торчит, как курятник, Сашко вдруг потащил к нему козу и забарабанил в стенку:
— Хенде хох, дядько, открывайте, это мы!..
Доска в стенке приподнялась, появилось испуганное лицо дядины:
— Чего разорался! Полицаи на горе! А-а-а, весь выводок здесь! Как на ярмарку…
— Если бы купил кто, может, и продала бы хоть одного горемыку. — Поночивна втиснулась со своим мешком в нужник и всем телом навалилась на дверь, ведущую в отрытый в круге тайник. — Спрячьте нас, тетка, некуда нам больше средь бела дня податься. Немцы, как кур, людей ловят.
— Да разве ж мы, Галя, всем кагалом в этой конуре поместимся? — сладким голоском запела тетка.
— Поместимся, если деться некуда. Кабы за горло меня не прижало, разве к вам постучались бы…