— Ты что это порядки наводишь в чужом доме? — Из-за жениной спины вынырнул дядька в широком, сплюснутом лепехой картузе. — Сколько теперь люду шатается вокруг, нешто на всех настачишься! Ступайте, ступайте, дети мои, к озеру тропкой, туда люди бежали.
Хотела Галя плюнуть им в глаза и повернуть оглобли — пропадайте вы пропадом в этой норе! Но тут с улицы послышались выстрелы, кто-то пробежал по орешнику, и вновь заухало, как в пустую бочку: трах-тарах! И такое зло взяло Галю — не продохнуть. Она, вишь, детей под пули потащит, а этот боров в своем тайнике будет отлеживаться. Отвела дядьку плечом, как ветку акации с досадными колючками: со зла где и силы взялись.
— Не развалим небось ваш погреб, если до ночи дождемся. А что приветили с детьми в лихой час — спасибо, вас еще и Данило поблагодарит, как вернется. Правду говорят: кому — война, кому — мать родна, половина людей плачет, половина — скачет. Сашко, Андрейка — живо за мной!..
— Ладно уж, оставайся, и черта своего рогатого тащи, — просипел дядька, словно его за горло давили. — Коза еще немцев приманит, через вас и мы ни за грош пропадем.
Пока Сашко втаскивал козу, которая отчаянно упиралась всеми четырьмя ногами, будто у ворот бойни, Поночивна огляделась вокруг.
Погреб был неширокий, но довольно длинный, вытянутый к оврагу. Галя вспомнила, как за год или два до войны гуторили люди, что, мол, ее дядька, прослышав о Московском метро, и себе затеял копать такое же, через Волчью гору. Вот, оказывается, какое он копал метро. С десяток толстых колод, в два ряда подпирали потолок, глиняный свод которого был обшит досками. По бокам стояли широкие скамьи, покрытые шерстяными коцами[14]. Только у входа в подвал оставалось пустое пространство, а дальше от пола до потолка громоздились мешки с добром, домашняя утварь, постели, узлы с одеждой. «Это здесь дядька первые бои пережидал, когда Гута ловил дезертиров», — подумала Галя, садясь на скамью у порога, устраивая детей и козу, чтоб уж все рядышком. Дядина прикрыла дверь, которая одновременно была и стенкой нужника. В подвале наступила кромешная темнота. Телесик захныкал. Коза тревожно заблеяла. Андрейка вздохнул, как взрослый, и прижался к матери.
— Мамо, хочу солнышко…
— Цыть, не то немцы мигом за ушко, — прикрикнул дядька и после долгого молчания изрек: — А Данилом ты меня не пугай. Хоть ты и родня мне, а своя душа ближе к телу. Пусть сперва вернется он, Данила. Не хотел говорить, сама напросилась. На моих глазах Данилу твоего — бомбой. Может, бомба та еще и не списала его со счету окончательно, не знаю, там ведь каждый спасался как мог, но лежал он на обочине дороги белый как смерть.
Тяжкий камень навалился Гале на грудь — не вздохнуть:
— Брешете, дядька! Вы дальше Вересочей-то не ушли, живо в кусты прыгнули да под юбкой у жены войну и пересидели. А мой Данило воюет и с победой воротится — вся грудь в орденах.
Крикнула так в темноту, на дядькин голос, а у самой душа обмерла. Гибли люди вокруг как мухи, а Галя одной надеждой жила, что Данило ее вернется с войны целым и невредимым. Потому что любила его, и та любовь должна была заслонить его от пуль и напастей. Брешет дядька, брешет, точно это, а если вдруг она, Галька, поверит сейчас, что нет ее Данилы в живых, то и взаправду не станет его.
— Вишь, жена, какую змею мы с тобой пригрели, — это дядька из глубины погреба отозвался.
— Твоя кровь, — ответила дядина откуда-то совсем рядом, так и дохнула холодом в самое лицо Поночивны.
— В роду бывают и исключения… — поучал дядька. — Разум — что начинка для конфет, и у бога ее не навалом, экономить надо. Одному ложку с верхом кинет, а другому, как вот, к примеру, Гале, на самом донышке.
Поночивна умолкла. Не дождетесь, чтоб я связывалась с вами. Перемучиться бы до вечера, а там как-то утрясется. Как люди, так и она. Разве только у нее дети? Сашко сидел молча, как онемел, только козу за ухом почесывал, чтоб не мекала, Телесик пригрелся на груди, задремал, а Андрейка продолжал ныть:
— Идем отсюда, темно здесь, я боюсь…
Гале самой-то не по себе в этой темной дыре. Хоть бы лучик солнечный прорезался. Да есть ли он где-то вообще, белый свет?
— Мамо, холодно…
Поночивна вытащила из-под себя одеяло, закутала сыну плечики.
— Дмитро, а куры наши где? — всплеснула вдруг руками дядина.
— Да ты нешто не взяла их?!
— А сам что, чертова твоя душа, думал?!
— Так ведь наказала — головы поруби, а чтобы забрать — не было разговору. В сараюшке они и лежат.