— Сбегаю-ка возьму.
— Да гори они, твои куры, еще наведешь чертей.
— Не дождутся, паразиты, чтоб я им своих кур дарила!
Свет на минуту заглянул через дверную щель и снова погас. Галя успела заметить, что солнце покраснело уже и клонилось к западу.
— Мамо, хочу на улицу!
— Потерпи, сынок, недолго уже осталось.
Дядина примчалась, держа в задранном подоле драгоценный груз, застряла в дверях, едва протиснулась в погреб. Кровь сочилась сквозь фартук, капала на порог. Женщина швырнула кур в угол, прикрыла фартуком и метнулась, чтобы запереть дверь. К оврагу по тропинке шел, покачиваясь и спотыкаясь, немец. Поночивна еще издали поняла — пьяный в стельку, и прижалась к стене, будто стена могла спасти их: «Ой, земля ты моя родная, защити, спаси, не меня, так моих деточек». Немец углядел нужник, пристроенный к обрыву, и заржал:
— Гут, гут!
Взгромоздившись на стульчак, стал расстегивать ремень. И тут взгляд его остановился на каплях крови:
— Партизан, пах, пах, хенде хох!
Ударом ноги он распахнул дверь настежь и ввалился в тайник. Пьяными глазами скользнул по Гале, детям, козе и тяжело остановился на дядьке:
— Партизан!
Немец ухватил дядьку за торчащий клок бороды и повел к порогу. Тот шел, широко открытым ртом хватал воздух, но голоса не было слышно.
— Ой, люди добрые, да что же это делается! — запричитала дядина. — Партизана нема нихт, хай они пропадут, а мы самые мирные жители…
Немец щелкнул зажигалкой, поднес к дядькиной бороденке тонкий длинный язык пламени и указал на пол:
— Партизан! Стреляйт!
— Да это ж он на кровь думает! — догадалась Поночивна. — Покажите ему кур!
Дядина метнулась в угол, отдернула фартук:
— Куры это, пан, ко-ко-ко…
Немец погасил зажигалку и отпустил дядьку:
— Кура, кура! Гут, матка!
Галя никогда бы не поверила, что в две руки можно взять девять тушек… Ухватив за шейки всех кур, немец вынырнул из подвала и, пошатываясь, двинулся по тропке обратно.
— Пан, а мои курочки!.. — закричала было вслед ему дядина, но дядька с лихорадочной поспешностью захлопнул дверь.
— Цыть, дура, радуйся, что душу оставил!
В подвале снова воцарилась темнота. А дядина в углу все еще голосила в платок, причитала по курам заунывным голосом, как по покойнику.
— Ой, курочки мои родненькие, курочки мои дорогие, уж как ходила я за вами, как холила, а пришлось мое кровное, мозолями добытое проклятому фрицу ненасытному отдать!…
Поночивна не выдержала, рванула на себя дверь:
— Идемте, дети, глаза б мои не видели, с души воротит…
Дядька молчал, а дядина из угла подала голос:
— Ступай, ступай, нужна ты здесь со своим выводком, как бельмо в глазу. Кабы не ты, может, я про курочек раньше вспомнила…
— Ты, Галя, не слушай, если что — заходи, как-нибудь уж вкупе перебьемся, — отозвался наконец дядька.
— Нет уж, — вздохнула Поночивна. — Резать будут — не вернусь.
— О-о-о! — истошно завопила дядина. — Да как же это… Средь бела дня последнее отбирают!
Галя молча сняла с Андрейкиных плеч шерстяное одеяльце и швырнула на порог:
— Чтоб вам, дядина, тряпкой этой глаза покрыли, коль дитя не жалко!
Сказала — и испугалась: все ж не чужие, родного дядьки жена.
…Смеркалось. Безрадостно, сиротливо шумели над головой акации, накрапывал дождь. До сумерек пересидели в овраге, а когда совсем стемнело, побрели к своей хате. Думалось Гале: тайком накормлю и обогрею детей, а чуть рассветет, уйдем. Не будут же они среди ночи по хатам шастать. Но едва выбрались из тальника на свою леваду, у Гали сжалось сердце: окна родной хаты таращились в ночь светящимися глазами. Светилось и у бабы Марийки. А посреди Катерининого двора пылал костер. Багровый дым из труб, все двери настежь, и гвалт, как на ярмарке. На огородах темнели силуэты горбатых немецких фургонов — обозы.
— Нет нам, дети мои, и здесь места, — сникла Галя. — Пойдем в овраги. Как люди, так и мы.
А дождь припускал все пуще. Гудели, постанывали осокори. Галя в ту ночь к оврагам так и не добралась. Дорога проходила мимо ферм, а над фермами вдруг занялось небо, началась стрельба, будто кто в огонь соли подсыпал. Поночивна схватила детей — и на табачное поле. Табаки высокие, выше роста человеческого, в их зарослях как в лесу. Галя сломила несколько стеблей, гнездо ими выстлала, а сверху свою фуфайку кинула:
— Тут вот, дети, и будем ночь коротать. А то недолго и черту в зубы попасть.
Улеглись ребята рядышком, снопиками. Поночивна рядном их прикрыла. Не капризничали дети, только хлебца попросили. Дала по ломтику. А тут дождь проливной полил да с ветром. Была у Гали в мешке клеенка, натянула ее между стеблями табака, все ж какая-никакая крыша над детьми. Сама пустым мешком накрылась, прижалась к козе, и ладно — все теплее.