Мигом подоила Галя козу, горшок с молоком на огонь поставила, а тут Устин Девятка, полицай, на пороге:
— Наказал пан староста тебе, Галька, перед его очи немедля явиться.
Взбунтовалась Поночивна:
— Через вас, проклятые оборотни, ребенок калекой останется!
А баба Марийка — толк ее в бок:
— Не заедайся, Галя, их теперь сила, а у тебя — дети. Я молоко согрею, твоего Телесика напою и снадобьем разотру, а ты беги.
— Не пойдешь добровольно, под конвоем поведу, у меня — приказ. — Девятка заложил руку за ремень винтовки.
— Дослужитесь вы, чертовы души, до сухой груши! — снова вскипела Поночивна, но котелок картошки в мундирах на огонь поставила и пошла.
Девятка, как тень, следом.
4
Не шла Галя — мчалась. Скорее отбрешешься — раньше к детям вернешься. Мысли об Ивасике терзали душу; а что как и правда на всю жизнь калекой останется? Должно, проклятый Шуляк за Сашка ее вызывает. Колосков, что все одно под снегом останутся, пожалел. А может, решил напоследок сжить-таки ее со свету. Смерть чует пан староста — будь его воля, всех бы в могилу потянул за собой. На нее ж давно зуб имеет.
Идет она как-то с поля, а этот же Девятка навстречу. «В Германию тебя, Галька, староста вписал, — говорит. — Беги в Листвин, в райуправу, жалобу подай; не возьмут, у тебя трое». Побежала чуть свет в район, в старостат пробилась. «Ты что сказать хочешь, молодица?» — «В Германию меня неправильно записали». — «Хозяйство есть?» — «Было, да разбежалось». — «Так почему не хочешь ехать в прекрасную Германию?» — «Она, может, и прекрасная, но трое деток у меня, на помойку не выкинешь». Открутилась тогда от Германии. А сегодня за какие грехи к себе требует? Неужто про Гутиху дознались? За Гутиху не помилуют. Кольнуло в груди, но порог сборни переступила легко, вроде бы проходила мимо да и заглянула на огонек:
— Соскучились по мне, пан староста? Так сегодня виделись…
Шуляк сидел за столом, по-бабьи сложив руки на груди, плеть на столе; Костюк — на лавке под стеной. Девятка стал в дверях и винтовку к ноге поставил. Керосиновая лампа часто мигала на степе.
— Ты тут хаханьки свои не строй, — староста исподлобья посмотрел на Поночивну. — Никому твои хаханьки не нужны. Не для того звали.
— А когда-то мои смешки вам, пан староста, нравились…
— Вспомнила баба, как девкой была, — кашлянул Шуляк, но глаза опустил. Костюк поднялся со скамьи, подступил вплотную, будто целоваться собрался:
— Где Гутиха, Галька?
— Если вы не знаете, то мне почем знать?
— Мы-то знаем где. В Дуболуговице, в партизанах она.
— Так ступайте и поймайте…
— И-и-и, хитрая! — глуповато хихикнул Девятка. — А они нас перебьют?!
— Не знаю, — вздохнула Поночивна. — Может, и перебьют…
— А спрятала ее, Галька, ты и через Днепр переправила!
— Ой, осталась я одна, как былиночка в поле, — заголосила Поночивна. — Кто мимо идет, тот и сорвет!
— Чего ж твой Данило побежал большевиков защищать?
— А потому что ты, чертова кровь, спрятался за чужие спины! — остро глянула на Костюка Галя, и слезы враз высохли.
— Ну, вот что, Галька! — Шуляк навалился на край стола грудью. — Говорил тебе еще в сорок первом — ты у меня посмеешься. Теперь твое время пришло. — Поднялся, хлестанул плетью по голенищу. — В погреб ее, хлопцы. Гутиху спасала — пусть за нее червяков покормит. По списку мы двух душ недодали, а господа немцы считать умеют.
— Ой, люди добрые, да что же это делается! — запричитала Поночивна. — Да у меня ж ребятенок помирает, а двое — голодненьких! Да кто ж их доглянет, кто пожалеет?!
Но Костюк с Девяткой уже схватили ее за руки и повели через улицу — в погреб под магазином. У погреба Галя уперлась ногами в дверной проем, но кто-то из полицаев так толкнул ее в спину, что колени у нее подогнулись и она мешком сползла по цементным ступеням. Внизу вскочила и полезла, обдирая колени, к дверям. Принялась стучать кулаками в дверь.
— Душегубы проклятущие! Чтоб вы так лихоманки напились, как кровь нашу пьете! Чтоб вам сдыхать на дню по сто раз, чтоб ваши кости выбросило с того света! Чтоб и детей ваших горе разорвало, как вы меня сейчас на куски рвете! Пустите меня к моим сыночкам!
— Не трать, молодица, сил, опускайся на дно, — прогудело из глубины погреба. Она узнала голос деда Лавруни.