Хотя Девейни не пострадал, на время расследования аварии его отправили в принудительный отпуск по здоровью. Его ни в чем не обвинили, но по окончании отпуска предложили выбрать между Лугреем и увольнением из полиции. Он выбрал перевод, который, по сути, был понижением, ибо не видел иного выхода. Во время вынужденного отпуска музыка стала его утешением, единственным, что заслоняло мысленно постоянно прокручивавшуюся картинку: он приближается к безмолвной разбитой машине и содрогается при виде покалеченного тела ребенка на сиденье пассажира. Вот почему Нуале так не нравится его игра, подумал он, его музыка возвращает ее в то ужасное время. Однако она не догадывается, что, воспроизводя вновь и вновь одну и ту же последовательность нот, он обретает нечто вроде облегчения. И это облегчение — а не семья и не работа — единственное, что спасает его от почти смертельных в своей тяжести терзаний совести.
Допив из кружки остатки чаю и встав, чтобы положить кружку в раковину, Девейни осознал: последнюю пару дней его изводила еще одна забота, прокручивавшаяся в голове. Он извлек из соснового буфета скрипку. Она помещалась не в новомодном пластиковом футляре, по в старинной деревянной коробке, широкой на одном конце и узкой на другом, по размеру и форме похожей на миниатюрный гроб. Он всегда думал об инструменте как о скрипке Кристи. Старик играл на ней, пока артрит не искалечил его пальцы. Натерев канифолью смычок, Девейни взял скрипку и бегло проиграл первую часть одной трудной мелодии, запоминая ноты, зная, что, когда он затвердит все пассажи, его пальцы запомнят нужные позиции. Он исполнял неподдающуюся фразу снова и снова, пока не остановился на очередном повторе. Музыка, потоком разливавшаяся из-под его смычка, оборвалась, будто скрылась в скалистой расщелине.
Точно так же он прорабатывал сложные случаи, упорно анализируя их с разных точек зрения. Нет сомнения, что в деле Осборна должен быть хоть какой-то намек на разгадку. Это убеждение еще более укрепил сегодняшний — перед уходом из офиса — странный разговор со старшим полицейским офицером.
— Вы хотели меня видеть, сэр?
Девейни просунул голову в кабинет старшего офицера Бойлана лишь после того, как надел пиджак. У Бойлана было исключительное неприязненное отношение к детективам с закатанными рукавами. Не сформулировав за всю жизнь ни одной оригинальной мысли, Брей Бойлан обладал редким умением «политического маневрирования», что и привело его туда, где он сейчас находился. Его офис куда как отличался от стандартного кабинета старшего офицера отдела расследований. Хорошо сшитыми костюмами и ухоженными ногтями Бойлан всегда выделялся среди коллег; он обладал внешностью актера, исполняющего именно ту роль, которую от него ожидают. Девейни повидал немало проницательных, способных детективов, лишаемых продвижения по службе, ибо в глазах начальственных «шишек» они не соответствовали имиджу современного полицейского. Но такие козлы, как Бойлан, всегда были «на коне» — будто герои какого-нибудь гребаного фильма. До сих пор Бойлан обращался с Девейни бережно, опасаясь, что тот может «сломаться». И поручал ему лишь простейшие расследования — в основном чтобы держать загруженным. В участке Лугрея это знали все.
— А, да, входите, пожалуйста, — сказал Бойлан, даже не пытаясь подняться и предложить стул, подчеркивая таким образом различие в рангах. Дабы подчеркнуть свою значимость, старший офицер изображал увлеченное чтение массивного межведомственного доклада. В конце концов он взглянул на Девейни и обратился к нему с озабоченным видом:
— Я хотел сообщить, что, возможно, вам придется некоторое время работать без напарника. Это еще в процессе, и я дам вам знать, как только все формальности будут завершены.
Напарник Девейни отметил свой уход на пенсию две недели назад.
— Напомните еще раз, над чем вы работаете на данный момент.
— Разбой в Тинаге и стрельба в Киллиморе.
— Хорошо, хорошо, — сказал, кивнув, Бойлан.
Девейни ощущал себя последним болваном, вызванным на ковер. Он думал: «Тебе-то следует знать, что я тут занимаюсь всей рутиной».