Мужчина и женщина стояли вместе перед богами своих полей. Женщина смотрела, как тлеют и покрываются пеплом концы курительных палочек. Когда на них накопилось много пепла, она нагнулась и стряхнула его указательным пальцем. Потом, словно испугавшись того, что сделала, она быстро взглянула на Ван Луна своими немыми глазами. Но что-то в ее движении понравилось Ван Луну. Казалось, она почувствовала, что курительные палочки принадлежат им обоим: в этот момент совершился их брак. Они стояли рядом в полном молчании, пока палочки не превратились в пепел; и тогда, так как солнце уже садилось, Ван Лун взвалил сундук на плечо, и они пошли домой. У дверей дома стоял старик, греясь в лучах заходящего солнца. Заметив подходившего с женщиной Ван Луна, он не сделал ни одного движения. Было бы ниже его достоинства обращать на нее внимание. Вместо этого он притворился, что смотрит на облака, и крикнул:
– Видно, что будет дождь. Вот по этому облаку, что надвигается на левый рог молодого месяца. Должно быть, не позже чем завтра ночью! – А потом, увидя, что Ван Лун берет у женщины корзину, он снова закричал: – Много потратил денег?
Ван Лун поставил корзину на стол.
– Сегодня будут гости, – сказал он кратко, внося сундук О Лан в ту комнату, где он спал, и ставя рядом с сундуком, где лежала его одежда. Он посмотрел на сундук странным взглядом.
Но старик подошел к двери и заговорил стремительно:
– В этом доме нет конца тратам!
В сущности, ему льстило, что сын позвал гостей, но он чувствовал, что долг приличия обязывает его ворчать перед невесткой, чтобы она с первых же дней не стала расточительна. Ван Лун ничего не сказал и понес корзину на кухню, а женщина последовала за ним. Он вынул провизию, положил на край незатопленной печки и сказал:
– Вот свинина, а вот говядина и рыба. Есть будут семеро. Сумеешь ты приготовить ужин?
Он не смотрел на женщину, – это было бы неприлично.
Женщина отвечала бесцветным голосом:
– Я была служанкой на кухне с тех пор, как попала в дом Хванов. Там готовили мясо три раза в день.
Ван Лун кивнул и оставил ее одну. Он не видел ее до тех пор, пока не собрались гости: общительный, хитрый и вечно голодный дядя, сын дяди, дерзкий парень лет пятнадцати, и соседи, неуклюжие и ухмыляющиеся от робости. Двое были из соседней деревни, они обменивались с Ван Луном семенами и помогали друг другу убирать урожай, а третий, Чин, был его ближайший сосед, – маленький спокойный человек, говоривший неохотно, только в случае крайней необходимости. Когда они уселись в средней комнате, из вежливости заняв места не сразу, а после долгих колебаний и споров, Ван Лун пошел на кухню и велел женщине подавать. Он был доволен, когда она сказала ему:
– Я буду подавать чашки, а ты ставь их на стол. Я не люблю выходить к мужчинам.
Ван Лун ощутил большую гордость, что эта женщина принадлежит ему и не боится ему показываться, но к другим мужчинам выходить не хочет. Он взял чашки из ее рук у кухонной двери, поставил их на стол в средней комнате и громко провозгласил:
– Ешьте, дядя и братья!
И когда дядя, который любил пошутить, сказал:
– А разве мы не увидим чернобровой невесты? – Ван Лун возразил твердо:
– Мы еще не одна плоть. Не годится, чтобы чужие мужчины видели ее, пока брак не совершился.
И он упрашивал их есть, и они ели угощение охотно и в полном молчании, и один из них похвалил коричневый соус к рыбе, а другой – хорошо зажаренную свинину. И Ван Лун снова и снова повторял в ответ:
– Это плохая еда, она плохо приготовлена.
Но в глубине души он гордился ужином, потому что к мясу женщина добавила сахару, уксусу и немного вина и сои, и получилось такое вкусное блюдо, каких самому Ван Луну еще не доводилось пробовать за столом у своих друзей.
Ночью, после того как гости просидели долго за чаем и истощили все свои шутки, женщина все еще возилась у печки. А когда Ван Лун, проводив последнего гостя, вошел в кухню, то увидел, что она заснула на куче соломы, рядом со стойлом быка. В волосах у нее запуталась солома, он позвал ее, а она быстро подняла руку, словно защищаясь от удара. Когда она наконец раскрыла глаза и посмотрела на него странным взглядом, он почувствовал, что стоит лицом к лицу с ребенком. Он взял ее за руку и повел в ту самую комнату, где еще сегодня утром он мылся для нее, и зажег красную свечу на столе. В этом свете, наедине с женщиной, он вдруг почувствовал робость и должен был напомнить себе: «Это моя жена. Дело должно быть сделано». И он начал раздеваться, а женщина зашла за занавеску.