Молоденький официант принес мне тетрис, и я игрался себе в удовольствие, надеясь попробовать каждую из 9999999 игр. Брехня конечно, даже с повторами их было меньше. Но мне нравилось бы даже просто жать на пластиковые кнопки, главное жевать вяленую оленину и слушать взрослые разговоры. Все было залито таким светом, казалось, волшебство в ресторане стало таким сильным, что могло отодвинуть от себя ночь, и оно отодвигало — здесь всегда бодрствовали. Ну и пусть их, официантов, для которых ночные дежурства — скучная рутина, я этого не знал, не хотел знать. Для меня здесь всегда был Новый год, когда засиживаешься допоздна, вкусно ешь и получаешь подарки, а взрослые становятся такими добрыми.
Так оно все вышло, ну, ради одного этого дня можно было всю жизнь прожить, он меня изнутри согрел, я весь растаял.
Отец заказал мне мороженого — пять кружочков: шоколадное, фисташковое, клубничное, крем-брюле и ореховое. Я дегустировал их и мешал, поливал горячим чаем, словом баловался. Дядя Петя говорил:
— Ты понимаешь, на чем я живу, Виталь? Было в жизни чудо где-то и когда-то. Не факт, что в моей, и отношение к этому у меня неоднозначное.
Так он хорошо говорил, с чувством, с интеллигентской красотой сказанного и с каким-то высоким надрывом.
— Ну да, — неожиданно согласился отец. — Было. Может в детстве еще было, может не с тобой, а как от этого живется на свете легко. Когда думаешь, что все бывает. Я может только для того живу, чтобы быть счастливым.
А я молчал, хотя до того время от времени встревал в их разговор. Мне хотелось сохранить мой маленький секрет: чудо происходило, сейчас и со мной.
В шесть утра папашка расплакался над салатом оливье, потому что вкус у него был точь-в-точь, как у того, что мамка готовила.
— Я ее любил, — говорил отец. — Петь, я ее любил. Бил ее смертным боем иногда, но ненависти у меня не было никакой. Я ее даже бил от любви.
Выплакавшись, отец оставил две пятитысячные купюры на столе, и мы отправились домой. Тетрис я умыкнул, играл в него, пока мы ехали в такси, ловил слабые всполохи огней на пластиковой поверхности. Утро после бессонной ночи — это всегда отходняк, чистый ты или нет.
У меня болела голова, от прокуренного салона меня тошнило, огней стало меньше, и отец был такой пьяный, что все время засыпал, я думал, сумеет ли он дойти до квартиры.
Он меня поразил, дошел, да еще и ключ в замок вставил, проворный такой. Воздух стал совсем холодным, у утра был морозный привкус, и оно было очень черным.
В квартире было тихо-тихо, когда мы вошли, и совсем темно. Дядя Петя принялся читать Мандельштама. Вернее, это я потом узнал, что Мандельштама, а тогда мне казалось, что дядя Петя просто поехал. Отец неопределенно махнул рукой:
— Туда иди. Там спи.
— Спасибо, Виталь, не забуду тебе.
Отец порывисто обнял его, потом привалился к стене.
— А ты иди туда.
Я решил его не злить, по пьяни-то он силу так себе рассчитывал.
Я вошел в темную комнату, увидел удобный, широкий диван, на нем была подушка, вся в пятнах от чая, но такая мягкая, а в шкафу я нашел плед со всякими смешными индийскими огурцами. Меня охватила приятная усталость, от нее что в голове, что в груди разлилось отупляющее тепло. Я вышел на балкон, отрезвев от холодного воздуха, попялился на водовороты темноты из которых лезла смерть.
Но мы хорошо справлялись. Мы, и все другие люди, ведь жили, и жили лучше, чем сотню лет назад. А чего еще надо Матеньке? А чего еще надо нам?
Я лег в постель, укрылся пледом и обнял украденный тетрис, прижался губами к прохладному пластику. И не заснулось сразу, и не прояснилось, я полежал в приятном тумане какое-то время, но в конце концов отрубился.
А утром папашка ходил по квартире так угрожающе (я знал этот шаг, вот как), так жутенько, что я не стал показываться. К полудню отец с дядей Петей ушли, ни слова друг другу не сказав, а я вышел позавтракать молоком и черствым хлебом. Часа через два вернулся папашка, раскрасневшийся от холода и с целым пакетом книг. Выглядели они так, будто он их с помойки достал и, скорее всего, все оно так и было.
— Буквы знаешь?
— Почти все.
— Будешь учиться читать, пока меня не будет. Займешь себя. Я приеду, проверю. Лучше тебе не деградировать тут перед теликом, пока я работаю.
— А где ты будешь?
— В Питер поеду. Я с соседями поговорил, денег им дал. Если проблемы будут, ты к ним иди. И кормить они тебя будут. Я тебе кое-какие деньги оставлю на всякий случай, они под комодом, в конверте, приклеенном скотчем.
— А чего, я все могу потратить?
— Потратишь все — я тебе башку отверну. Там много.