— Раз я поляк, так и воруют у меня сразу все?
— А то не так?
— А вот не так.
Он легко заводился и легко остывал, была в нем такая горячность, скорее даже приятная. Когда я злился, то обычно себе не нравился. А Мэрвин, он становился надменным, тут же задирал нос, за ним забавно было наблюдать.
— Ну, кем она работает?
— Да не скажу я тебе.
— А отец кем?
— Отцом точно не работает. Моя мамка из Закопане. Это в Карпатах. Типа зимняя столица Польши, но на самом деле там такая скука. Знаешь, что на кладбище там написано? "Нация – это народ и его могилы"! Прям на воротах!
Тут я стал так смеяться, что чуть не подавился сэндвичем.
— Блин, да это ж потому что он Закопан! За-ко-пан! Понимаешь? В земле!
— Закопане, — холодно повторил Мэрвин, а потом тоже засмеялся, я так и не понял, он врубился, или я его просто заразил.
Когда у нас остались только крошки и парочка драже, мы закурили, смотря на проносящиеся мимо машины. Я тоже швырнул камушек, даже не успел заметить, как себя повел водитель, обернулся хоть, заметил ли.
Мы с Мэрвином говорили на смеси английского, польского, украинского и русского, я не понимал, как так вышло, но мне было неожиданно комфортно.
— Но вообще, — серьезно добавил я. — Я согласен. Все так. У меня миллион историй про могилки есть.
— И про ямы, и про расстрелы, и про то, как кто-то по-пьяни умер. Ты ж русский. У меня прадеда под Катынью расстреляли.
— Может, мой прадед. Он был НКВДшник.
Так мы в первый раз подрались. Мы катались по маленькому, просоленному выхлопными газами пятачку земли, и могли в любой момент скатиться вниз, прямо под бешено ревущие машины. Но никто не остановился, всем было плевать, они проезжали слишком быстро, чтобы осознать, что мы в опасности.
И чувство это было освобождающее. В Снежногорске люди один у одного на виду, всегда бы разняли, всем друг до друга дело есть. А тут — ты делай, что хочешь, хочешь даже умирай, совсем один. Я был азартный и остервенелый, даже злой какой-то. Раньше я только с Юриком дрался, ну если не считать уроки от отца, которые скорей уж были избиениями. Зато Юрик был куда крупнее Мэрвина, так что с ним сладить оказалось проще. И вот, когда я навалился на него, стукнул локтем в грудь, совсем прижал к земле и готовился победить, Мэрвин вдруг сказал:
— Все, надоело теперь.
И выбрался так быстро, так невозмутимо, что я даже не успел его остановить — настолько меня ошеломил этот непринужденный тон. Мэрвин слизнул каплю крови с разбитой губы, пересчитал свои кулончики, улыбнулся уголком губ и сказал:
— Так я о чем говорил, про Закопане, значит. В общем, она залетела, причем от видного человека, намекала, что от политика, ну и поехала делать аборт. Приехала в Германию, значит, а там передумала. Польшу послала. Потом послала и Германию, моталась по Евросоюзу, доехала до Ирландии, а оттуда мотнула в Америку. Вот здесь-то меня и родила. Интересный выдался год, говорит.
— А она — летучая мышь?
— Что ты привязался к летучим мышам-то? Она — волчица.
Про волков я знал. Они, в общем-то, занимаются тем же, чем кошки, только в каком-то мелком смысле, в бытовом скорее. Пасут, значит, людей на вверенной им территории (у кого — деревня, а у кого, например, школа) и не дают им увеличивать прорехи в мироздании.
Это иногда значит объяснить ребенку, который убивает котов, что они живые и им тоже больно.
А иногда — убить серийного убийцу. В общем, они такие санитары леса, это я знал. Стараются держать людей в чистоте, чтобы хуже не делали и без того израненному миру.
Мэрвин взял одну из оставшихся конфеток, выплюнул, схватился за горло:
— Это прям блевота!
Он заругался на польском, потом на русском.
— А говоришь везет тебе.
— Ты не представляешь, как.
— А у меня трава. Она прям прикольная.
Будто жуешь желе из клевера.
Мэрвин растянулся на земле, вытянул руку и потрогал витиеватое граффити, какую-то нечитаемую, ну мной уж точно, надпись.
— Короче, мы нелегалы. Поэтому копы ее не любят. А я не люблю рассказывать про духа своего, потому что я мало о нем знаю. У меня отца не было, чтоб рассказать.
Я вспомнил своего отца и пожал плечами. Ну, может и повезло тебе, Мэрвин.
Мэрвин снова закурил, оставил на фильтре пятнышко крови.
— Слушай, я никогда не видел птиц. Ну, и, тем более, летучих мышей. Вы правда умеете летать?
Мэрвин как-то кривовато улыбнулся, а затем сказал:
— Мы летаем во сне.
Он не очень охотно говорил о своем происхождении, зато вдруг выдал мне страшную тайну:
— Так-то моя мама проститутка.
Он сказал об этом нарочито спокойно, беспечно. Спросил: