Я за ней не следовал, одно знал — она придет. Как надо ей будет, как сможет.
Я глядел по сторонам, не запоминая дороги. Запах Мэрвина был слишком узнаваемым, чтобы я потом потерялся.
Стало не то, что жарко, а душновато, как после кошмара ночью, и меня все время кто-то толкал, я плохо ходил в толпе, мне все казалось странным, нереальным. Я чувствовал под городом братишек и сестричек — их тонкие тоннели, вены Лос-Анджелеса, чувствовал, как вкусно тянет мясом, жиром и солью из "Макдональдса". Так я был перегружен, всего мутило да качало, что пришла мне странная, словно сновидная мысль: может, не пить?
Глупости, конечно, а подумал.
Я добрался до дома, поднялся по лестнице, покурил где-то на середине пути, оставив черное пятно от затушенной сигареты на аккуратно выкрашенной в салатовый стене. А чего чистюлями быть? Перед кем стараемся? Для вечности оно неважно, а для жизни даже вредно — забываешь, где живешь.
Запах отца все еще был острым, злым, но я решил рискнуть, в конце концов, перед автострадой меня ждал Мэрвин, а мы уже стали друзья.
Насчет отца и злобы его, тут я не знал. Могло быть так, что с самого утра пес этот его чем-то бесил, а могло быть так, что, между этими приступами злости, отец его братом звал и говорил, что жизнь за него отдаст.
Он бы, в правильный момент, и отдал — такой был человек. В неправильный момент зато мог молотком по голове ударить или зарезать — тоже такой человек.
Вот я и парился, сколько себя помню, на тему: а какой тогда человек?
Не он, не папашка мой, а вообще человек — он какой, если уж разный такой, если в нем с самим собой общего ничего может не быть через минуту.
— Па! — крикнул я. — Я на кухню, воды попью.
В полутьме коридора я подумал, что ошибся, что отца нет, и того пса — тоже, вот я один, возьму сейчас из холодильника что-нибудь, да и пойду к Мэрвину, а отец даже и не узнает, что я заходил.
Потом ко всему глаза привыкли, и я увидел, что отец сидит в кресле у выключенного телика, рука у него так отставлена, что все понятно — с рюмкой.
— Папа? Все нормально?
Я заглянул в гостиную, посмотрел на упрямо-черный экран телевизора, потом в сторону и вздрогнул, наткнувшись взглядом на Уолтера. Я как-то сразу о нем так подумал, имя ему очень подходило.
Уолтер был ростом под два метра, широкоплечий такой блондин с унылыми, серовато-голубыми глазами. Сравнить бы его с солдатом, но выражение лица он сохранял такое постное, что на ум приходил только учитель математики.
Я как-то понял, что он — богатый. Не было у него золотых колец, вычурных часов, подчеркнуто дорогих ботинок, как у моего отца, но весь он излучал внутреннее превосходство, такое спокойствие неземное — это я только у богатых видел да у просветленных.
Ну, на просветленного Уолтер похож вообще не был, ни на какого, а вот денег у него было, видно, столько, что сердце успокоилось. Уолтер стоял у стены, не касаясь ее, между ними была тоненькая полоса его правильности, убогой вежливости.
Конечно, он мне не понравился — от того, как я вдыхал отцовский запах, сам вид Уолтера мне стал противен. Он так отца разозлил. Они оба молчали.
Уолтер был старше моего отца лет на десять, может на пятнадцать, но выглядел куда лучше. Лощеный такой мужик, ему б тетеньку соответствующую, в "Шанели" да в "Диоре", и можно пустить в какой-нибудь закрытый клуб, чтоб курил там сигары да чесал языком про геополитику, или что они там любят.
— Извините, — сказал я на английском. Отец и головы в мою сторону не повернул, а Уолтер сказал:
— Здравствуй, Борис. Мы с Виталием как раз говорили о тебе.
— Здрасте. А чего вы обо мне говорили?
Если с моим именем Уолтер справлялся сносно, то папино произносил как "Витали", с глуповатым, растянутым "и" в конце.
— Ничего, блядь, не говорили, кому ты нужен. Вон отсюда пошел, — сказал отец, даже не посмотрев на меня. Он почти тут же добавил на английском, с акцентом хуже обычного:
— Он еще очень маленький. Никаких вариантов.
— Но решительно не хватает...
— Никаких вариантов, — с нажимом повторил отец, и я почувствовал, что если не хочу получить рюмкой в голову, мне лучше всего хоть куда-нибудь исчезнуть. Из холодильника я взял бутылку "Абсолюта", сунул ее под толстовку, весь дернулся от холода, прошедшегося в животе, достигшего спины и вынырнувшего из позвоночника. Я слушал спокойный, почти лишенный интонаций голос Уолтера: