В принципе, эти вопросы я себе задавал, чтобы не наблевать перед собой, не от большого интереса к смерти. Хотя я, конечно, представлял, как все случится. У меня будет всего секунда, даже сообразить не успею, думал я, но мысль эта казалась отчего-то еще более отвратительной, чем представления об агонии и мучениях ракового больного.
Как неожиданно просто перестать существовать. Эта же самая идея исходила от напряженного тела Мэрвина. Слишком они быстро едут, думал я, а мы — как те камушки, которые кидал Мэрвин. Только с большей вероятностью можем привести к аварии. Ха-ха же. Мы шли и шли, казалось, что бесконечно долго, а потом мост вдруг кончился, река потекла в свою сторону, а мы скатились вбок, на жесткую траву, в самые колючки.
— Мы не трусы, — говорил я на русском и на английском, и то же самое повторял Мэрвин на польском.
— Не трусы, не трусы.
Внизу по дорожке бегали потные телочки в бриджах, не подозревали они, что с нами было, плевали они на это. Перед глазами у меня дрожала пленка темноты — не то в мозгу помутилось, не то дурное что-то отсюда лезло, я уже не понимал.
— Не трусы, не трусы. Точно нет.
— Друзья навсегда.
— Никогда не забуду.
— Да.
— Точно будем друзьями.
Тут меня стошнило.
Зачем я это придумал, зачем сделал? Я не знал. И когда пришел домой, с больной головой, с надеждами на самую чистую дружбу — ясности не прибавилось. Было уже темно, но весь город полыхал оранжевым — зарево такое, что не уснуть будет, глаза болели.
Девочка моя тут же по штанине моей забралась, поприветствовала меня.
— Ой, привет, — ответил я.
Никакого папашки, пустая квартира, но в Снежногорске мне и на отходосах одиноко не бывало, а тут я пошел в ванную, долго умывался и плакал, себя жалел.
В холодильнике стояли кукурузные хлопья "Эппл Джекс" и то самое клубничное молоко. Я сначала думал, что буду долго блевать, если хоть что-нибудь съем, а потом со скуки поужинал, пошел почитать "Труды и дни" и уснул на "железном веке".
Проснулся от ее холодных рук. Из каких она далей приходила?
— Боречка? — спросила она меня хриплым голосом, в легких ее была вода — она говорила странно. — Ты зачем себя не жалеешь?
— А я жалею себя. Очень даже. Я над собой сегодня плакал.
На ней все белое было, не как в гробу лежала, не в земном была.
— А чего над собой плакать, Боречка?
Тонкие губы у нее вытянулись в синеватую ниточку. Она обняла меня, поцеловала и остудила мне лоб.
— Боречка, не надо с собой так. Я же люблю тебя. Я тебя и там люблю, как здесь любила.
А мне вдруг так обидно стало: тогда почему ушла? Чего ты, пьяная, туда упала? Или сама полезла? Где ты там, как тебя там кормят, любят ли тебя, как я любил? Как мы с отцом любили.
— Тебя никто там так не полюбит, Катенька — это отец говорил, пьяный, на могиле ее.
А она обнимала меня, и не было жарко.
Я все-таки понимал, что это не совсем мамка, а только какая-то ее часть, и мне чего-то не доставало, но я был благодарен Матеньке и за этот дар.
Уложила она меня спать и долго гладила по волосам, рукава у странной ее одежды были прозрачные, сквозь них я видел луну.
Конец ознакомительного фрагмента