— А цветы ей носить надо?
— Цветы будешь девкам на свидание носить. Ничего ей не надо, только чтобы ты здоров был.
А я был здоров. От этого настроение у меня чуточку улучшилось, теперь я понимал, что мамка довольна.
— Собирай вещи. В четверг, когда вертолет прилетит, доберемся до Норильска, оттуда полетишь в Москву, из Москвы поедешь на поезде в Ивано-Франковск.
Это же сколько километров мне предстояло преодолеть, ух ты!
— А я один полечу?
— С другом моим. У меня работа.
Всегда у него была работа, а Бори как не было. Я вдруг так на него обиделся, ну так обиделся, думал, помри и ты тогда. И так мы стояли еще, а ветер становился все сильнее.
— А у ней крест не наклонится?
— Ну если и да, то что?
Он гладил меня по голове.
— А полюбят меня там, у деда?
— Хохляцкий же знаешь?
Я кивнул.
— Полюбят тогда, нашел проблему.
А я ее нашел, в том все дело и было — все будут чужие, а я — один, и ни одного знакомого лица, я деда с бабкой и не видел никогда, да язык еще — мамин, не мой. Там впереди была тайга — гладкость никогда не сходящих до конца снегов, их плоский мир. Ну, такое. Может и стоило послать к херам, да даже точно. И все-таки как там вольно дышалось.
Про Снежногорск я с детства замечал, что люди тут до старости как дети, потому что всегда они от кого-то зависят, отрезаны от страны и надеются только на то, что их тут не забудут. Это годами развивало в них детскую доверчивость и детскую же цепкость, непременное желание уже своего-то не пропустить. Вот оно как выглядит — вечное детство — немножко домов, затерянных на дальнем-дальнем Севере, и вечно зависимые от ребяток на вертолетах люди.
А я другого мира тогда не знал, даже Норильска не видел, папашка только говорил, что он богатый и грязный (в точности как он сам).
— Пойдем. Замерзнешь.
Он грубо потянул меня за собой, не дав с ней попрощаться. И я тогда думал: а захочется мне ее косточки повидать, так сюда ехать, как в сказку какую-нибудь, в тридесятое царство.
— А Ивано-Франковск красивый?
— Да нормальный. Привыкнешь.
Отец положил руку мне на голову, погладил.
— Ты подумай, какая широкая страна была. Отец твоей матери с Украины, мать твоей матери из Белоруссии, мой отец из Нижневартовска, моя мать — из Твери, а живем мы в Снежногорске.
Ой, ну вот, сейчас будет ругаться, какую ему страну развалили.
— А ты будешь ко мне приезжать? Будешь?
Я запрокинул голову, чтобы заглянуть ему в глаза. Отец кивнул.
— Ты меня туда отправляешь, потому что я тебе не нужен?
— Тупорылый ты, Боря.
— Вообще я не тупорылый.
А вечером, пока я вещи собирал, он принес с кухни сладких-сладких яблок, такая большая редкость, и я понял, что он их мамке привез, с большой, значит, земли. Но не успелось. Она яблоки любила, и я расплакался. Тогда и получил по уху, быстрым таким движением он меня ударил, я скорее его испугался, чем боли.
— Ныть будешь, я тебя отдам в детдом. Мужиком надо быть. Все в мире страдают, все умирают, в этом одном вся правда.
Такая вот у него была мудрость, и со мной она в тот момент совпадала. У меня все в желудке крутило, я не мог даже смотреть на те краснобокие яблочки, и думал, то ли маме их снести, то ли птицам оставить, потому что слышал где-то, что птицы — это души мертвых. Дома у них нет, и они летают в небе, прямо чистые мертвецы.
Отец посмотрел на меня этим своим холодным, странно остекленевшим взглядом, покивал самому себе, да и ушел пить. Пил он люто и безжалостно к себе и к другим. Это был его конек — нажраться и впасть в бешенство, в тупое, сокрушительное отчаяние. Была в этом какая-то достоевщина, только что алкогольная, быдловская, нарочито уродливая — отец всегда был склонен по-черному тосковать, даже когда смеялся.
А я забросил собирать вещи даже и смотрел на него, чуточку приоткрыв дверь, как он сидит за столом на кухне и опрокидывает в себя стопку за стопкой, подряд. Отец был тощий от злости и пьянства, болезненно-бледный, весь такой небольшой, с туберкулезно заострившимися чертами — в нем что-то возвышенное было, торжественное, как похороны или венчание. То была невзаправдашняя хлипкость, силы в нем было много, больше, чем даже обычно в таких, как мы. Он был закален тяжелым физическим трудом и большими потерями.
Я закрыл дверь, лег на кровать да подумал сразу: Матенька, ты почему со мной так? Говорят, у тебя для каждой крыски своя судьба есть, все для нее готово, она еще в мир только пришла, а ты уже и финал знаешь. Тогда, почему?
Она мне не ответила, я только слышал братишек и сестричек, такой далекий скрежет коготков. Ночью, когда я вышел на кухню, чтобы попить воды, они стояли на полу и блестели маленькими глазками, а когда я наклонился к ним, принялись лизать мне руки.