И вот теперь… Татьяна Ерофеевна и страшилась ошибки и хотела знать, кого же она так долго считала своим сыном.
— Разве можно себя так мучить. Посмотрите, на кого вы похожи. Вероятно, старик не понял чего-нибудь, а вы так расстраиваетесь. — Точно ребенка уговаривала ее утром пожилая учительница, у которой всегда останавливалась Татьяна Ерофеевна. — Выпейте горячего кофе. Он придает силы, бодрость, очень хорошее средство…
Старушка налила в стакан ароматный напиток. Потом заговорила, пытаясь отвлечь женщину от тяжких дум:
— Зря вы вчера не пошли на концерт. Сегодня обязательно пойдемте, я билеты достану. Чудесные артисты! Я думала — муж и жена, а оказывается — сын и мать. Этот Ян Марек — совсем мальчик, а играет, как божественный Паганини! А их песня мира — шедевр, шедевр!
— Ян Марек?! — Татьяна Ерофеевна медленно встала. Теперь она вспомнила, где видела имена, написанные на ленте венка: на афише. На огромной афише у клуба училища прикладного искусства, гласившей, что молодой чешский скрипач Ян Марек и солистка Пражской оперы Ева Марек дадут два концерта.
— Господи, да что же это такое! — Татьяна Ерофеевна начала лихорадочно одеваться, бессвязно повторяя: — Они! Они!
— Куда вы? Еще рано? Куда? — пробовала остановить ее хозяйка, но Татьяна Ерофеевна уже выбежала из комнаты.
И вот, стоя у кладбищенских ворот, еле переводя дыхание, она глядела на город, не замечая его красоты.
«Держи себя в руках, держи!» — приказывала она себе, но нервная дрожь била ее. Повернувшись, она вошла в ворота и медленно побрела к знакомой ограде. Недалеко от могилы остановилась. Противная слабость заставила прислониться к дереву.
В оградке у могилы разговаривали трое. Старый Юзеф что-то рассказывал еще молодой красивой женщине в строгом черном платье и сером газовом шарфе. Возле них с букетом белых цветов стоял юноша, почти мальчик, белокурый и голубоглазый. Он увидел Татьяну Ерофеевну и, наклонившись к матери, что-то сказал.
Женщина порывисто обернулась. Татьяну Ерофеевну поразило ее лицо — смуглое, с тонкими, правильными чертами. В глазах женщины были и радость, и тревожный вопрос, затаившийся где-то в их глубине.
«Скорее, а то упаду», — подумала Татьяна Ерофеевна и сделала еще один, самый тяжелый в своей жизни шаг.
Женщина кинулась к ней.
— Мать! Мать! — целовала она бледные руки Татьяны Ерофеевны. — Мать! Мать! — Потом закричала радостно:
— Янек, иди, это его мать!
У Татьяны Ерофеевны не было сил даже вырвать руки. Она только бессвязно спрашивала:
— Кто вы? Зачем? Что вы делаете? Кто?
Женщина выпрямилась и виновато улыбнулась сквозь слезы. Голос ее дрожал.
— Простите. Я напугала вас. Простите! Я все объясню, все объясню! — И опять позвала юношу; — Ян, ну что ты стоишь, иди сюда!
Юноша подошел, не зная как себя держать. Чуть заметная судорога на мгновение искривила его детский пухлый рот. Он неловко поклонился.
Все трое сели на скамейку возле могилы. Немного успокоившись, Ева тихо спросила:
— Вы хотите знать, кто я?
Она говорила с акцентом, путая порой русские и чешские слова.
— Я… Дело в том, что ваш сын… мне трудно… Я лучше все по порядку расскажу. Вы должны знать все. Когда в Прагу пришли оккупанты, мне было восемнадцать лет. Я была солисткой оперного театра и совершенно равнодушно отнеслась к новым порядкам потому, что все бедствия проходили мимо меня. Мне разрешено было совершать гастрольные поездки. В одну из них я попала в этот городок и познакомилась здесь с чешским инженером. Мы полюбили друг друга и поженились. Я переехала к нему. Мой Ян был честным чехом и не мог мириться с новыми порядками. Я его не понимала.
Ссоры Яна с немецким начальством приводили меня в ужас. Я умоляла его беречься, смирить себя ради нашего будущего ребенка.
Во время аварии на заводе мой Ян отравился газами. Его вышвырнули. Когда фашисты перешли вашу границу, они вспомнили о моем Яне. Его руки еще могли держать ружье…
Мягкий, хорошо тренированный голос женщины с удивительной гибкостью передавал ее чувства.
— О! С того дня я начала кое-что понимать! Конечно, еще не все. А вскоре родился наш сын, и я стала жить, для него с надеждой, что вернется мой муж.
Надо было позаботиться о хлебе. Мне предложили по вечерам петь для германских офицеров. Я согласилась. Каждую ночь я должна была распевать неприличные шансонетки. Я не понимала, какую низкую, жалкую роль играю. Каждую минуту я боялась потерять заработок. Ради своего мальчика я пошла бы на все.
Прошел еще год. Немцам стало уже не до концертов. Фронт подходил к нашему городку. Постоянное недоедание и тревоги подточили мои силы. Я слегла от истощения в постель.