— Мокеич, — говорю, — ну и сон мне приснился: так из пулемета жарил, на всю катушку.
— Письмо получишь, — мигом растолковал он.
— Ну-у, вот уж этого никак не может быть. Не от кого мне писем получать, Мокеич.
— Известие будет непременно. И вскорости, потому что сон на понедельник.
После обеда ротный писарь принес почту и выкрикнул мою фамилию. Я и с места не двинулся: мне писем не должно быть, наверно, однофамильцу.
— Остолбенел, — засмеялся какой-то шутник, и ко мне по рукам пошел пакет.
«Столбняк» прошел, и я разглядел на конверте обратный адрес: от Николая Евгеньевича. Вот уж не думал, что занятый по горло начальник политотдела станет писать мне письма, да еще такие объемистые!
В пакете было не одно, а сразу три письма. Мои старые райкомовские друзья, выйдя из партизанского края через фронт, обнаружили в обкоме комсомола мой тыловой адрес. Их письмо пошло в Татарию, но меня не застало. Девушка Валя со своей припиской переслала в Торопец, оттуда Николай Евгеньевич со своим приветом направил на полевую почту. Обрастая, письмо ходило ровно полгода и нашло адресата в тот понедельник, в ночь на который ему приснился сон. Мокеич был рад за меня.
— О родителях-то что-нибудь сообщают?
— Деревня, пишут, стоит, каратели пока не трогают. А вот Стегу сожгли. Со всем народом. Школьники оттуда в школу к нам ходили.
— Как это… с народом? Людей, что ли, жгут? Ребятишек? — в полном недоумении переспрашивал Мокеич.
— Да вот, читай сам. «И ребята, которых ты учил, тоже… А всего сто сорок пять человек…»
— Ох! — взялся за сердце Мокеич. — Зверье!..
…Тридцать лет спустя, будучи уже журналистом, я изучал в архиве донесения калининских партизанских бригад и нашел среди бумаг акт о зверствах фашистских карателей в деревне Стега. Я прочел скрупулезно изложенные подробности трагедии, весь скорбный список имен, вспоминая и учеников своих, и их отцов-матерей, и красивую в два посада деревню, и ничего больше не мог делать, ушел из архива и до сумерек бродил по набережной Волги.
О письме из партизанского края, так неожиданно залетевшем на фронт, узнал политрук и велел мне читать всей роте. Это было в те дни, когда Совинформбюро перестало передавать сводки из осажденного Севастополя. На нашем фронте тоже произошли перемены: враг замкнул кольцо вокруг соседа слева — 39-й армии. То были зловещие аккорды прелюдии к неслыханной битве на юге. Мы получили приказ на наступление.
Перед боем выдали НЗ — сколько-то сухарей и сахару и по две восьмушки махорки. Мокеич от меня махорку не взял, сказал: н е п о л а г а е т с я. У него был еще мешочек самосада. За те дни, что стояли во втором эшелоне, он успел нарвать в брошенной деревне с грядок листьев, высушить на солнце и нарезать. Я подумал, что» Мокеич обеспечен, и не стал настаивать, сунул махру в свой «сидор».
— Достань, — тоном приказа сказал Мокеич. — Нельзя так. Бумага не выдержит там. Перемешается табак с хлебом. Возьми вот. И держи в кармане.
С этими словами он опростал свой кисет, вывернул, выколотил о колено махорочную пыль. Потом полез в мешок, достал запасной трут и кресало, опробовал и все вместе подал мне.
— Для комплекта. Положено, брат…
Бой был тяжелый. Перед ничтожной с виду сопочкой рота топталась три дня и три ночи. Эта ничтожная бородавка на земном лике, начиненная пулеметным и автоматным огнем, оставила от роты шестнадцать человек. Взяла она и моего Мокеича.
Мы залегли в реденьких кустах. Только я установил пулемет, как о н и пошли в контратаку. Я расстрелял все диски. Мокеич поспешно набивал, но патроны кончились, и надо было ползти за патронами. Контратаку отбили, установилась короткая тишина, и Мокеич, сказав «В самый раз», короткими перебежками побежал на пункт боепитания. Минут через десять разорвался один снаряд, второй — и посыпались, словно черт из мешка вытряхнул. Стоял непрерывный свист осколков. Помня наставление Мокеича, что уходить из-под огня надо в сторону противника, я выдвинулся вперед и угодил в чей-то окоп, рытый явно не на мой рост — я скрылся в нем с головой. И было в самый раз, в следующую минуту снаряд разнес мой пулемет.
Очнулся я, когда стояла полная тишина. Солнце село, и с закатной стороны потянул легкий ветерок и вместе с ним тротиловая вонь. Я позвал Мокеича. Ответа не было. Вылез из окопа и пополз по его следу. Зеленая луговина была сплошь перепахана, кусты выворочены и изрублены. Я заметил его по заплечному мешку. Мокеич лежал ничком, прижимаясь левым ухом к земле, будто слушал что-то. Бреющий осколок срезал ему всю левую сторону груди. Смерть была мгновенной.