Я встаю рано, едва обозначится серенькая щель между шторами на окне. Раздергиваю шторы, ставлю на плиту чайник, и пока закипает вода, окна светлеют настолько, что чай можно пить не зажигая лампы.
Теперь самое время выйти на улицу. Все вокруг наливается необыкновенно мягким светом, как будто серую краску разбавляют белилами. Примешивают все больше, все быстрее, пока серый цвет не превратится в дымчато-голубой с едва уловимым розоватым оттенком.
Одновременно меняются, смешиваются запахи. Первым улавливается запах тумана. Туман пахнет вянущими речными водорослями и лесной прелью. Потом с огородов потянуло горьковатой золой от сожженной вчера ботвы. Сенные сараи источают вялый, едва напоминающий сенокосную пору, запах скошенной отавы. Наконец — особый, присущий только раннему сентябрю аромат сушеных грибов. Это хозяйки, набив с вечера жаркие печи связками боровиков, оставили печные вьюшки открытыми, чтобы не пахло в избе, и грибной дух, выходя через трубы, распространяется по всей деревне.
И мягкие рассветы и горьковатые от увядания, запахи присущи только раннему теплому сентябрю — поре уборки огородов и последней щедрости леса.
Вечером в поредевших вершинах берез белым колесом катится луна. Еще можно различить тусклое золото листвы, старую медь сосен и меловую стену березника. Скоро цвета смешиваются и образуют легкий сиреневый туман. Он постепенно густеет, превращается в зыбкий сумрак лунной ночи — и тогда начинается волшебство. Перелески превращаются в чащи, жидкий кустик ольхи — в поднявшегося на дыбы медведя, а лоси, что идут по-за огородами в устье Дёржи на кормежку, — в громадных допотопных чудищ. Собачонка Найда, отчаянно смелая днем, притихла в конуре, боится тявкнуть. Заснувшие избы мерцают окнами, в избах по полу ходят белые тени.
Под утро рассветная синь начинает теснить лунный сумрак.
Первым высветляется косогор за деревней, и если в этот час туда подымешься, увидишь удивительную игру света. Вот чуть-чуть проступил багрянец листвы, и воздух начинает розоветь. До восхода еще далеко, но розовый свет, густея и наливаясь, струится уже в низины, на огороды, к деревне, и скоро все окрест приобретает необыкновенную, подкрашенную кармином прозрачность. Розовый свет исходит не от солнца — от листвы.
Спокойная плотная тишина поселилась в увянувших полях. В лесу попискивают синицы. Сентябрь…
Меня как одержимого каждое утро тянет в лес. Я жду боровиков. Я все еще надеюсь, что они пойдут густо, обильно, черноголовые крепкие сгустки невидимой жизни, выпирающие за одну ночь из земли.
Лето было сухое, грибы шли плохо. На второй неделе августа вылезли кое-где корявые немощные одиночки и скоро кончились. Но в середине месяца выпал ливень, потом всю ночь шел обложной дождь, по утрам лежали густые туманы, и по всем статьям надо бы быть боровикам.
Меня гонит в лес нетерпение. Я вхожу под сень берез с волнующим ожиданием: вот-вот увижу коричневый бугорок, подойду неспешно, присяду, нагляжусь вволю и тогда только протяну руку. И, срезав гриб, еще минуту-другую буду вдыхать удивительный запах лесной прели и потом уж, насладившись досыта, положу в корзину.
Но напрасны мои ожидания. Лезут яркие мухоморы, пошли сыроежки белые, за ними красные, кое-где выскочили семейки волнушек, бледных поганок расплодилось, а боровиков все нет и нет. Как сладкую приманку подарит лес один-два за утро, и я убеждаю себя: это начало, это только начало, завтра-послезавтра пойдут вовсю. Опять поднимаюсь чуть свет, тороплюсь не опоздать, не прозевать, а возвращаюсь с пустой корзиной. И до того завладело мною это страстное желание дождаться настоящих грибов, что я совершенно не видел, каков же нынешней осенью был лес.
Вот так гонимся мы за успехом, за славой, за деньгами, снедает нас нетерпение достичь призрачной вершины счастья, а какова жизнь была, увы, не заметили.
В сентябре нет птичьих песен.
В сентябре поет земля. Так кажется, потому что мелодичная неумолчная песня слышится откуда-то снизу, из-под ног. Вслушайтесь: как будто десятки крохотных детских погремушек трясет кто-то над колыбелью. Это звенят кузнечики.
Теплый вечер. Садится солнце. Тишина и покой вокруг. В такой час и заводят свои погремушки кузнечики. Я сижу на крыльце и старательно слушаю. Сначала кажется, будто звон беспорядочен, гремят кто во что горазд. Но постепенно различаю порядок в оркестре и тональность инструментов. Не в кучу сбились кузнечики, а расселись по своим наделам, в трех-четырех скачках друг от друга. Это расстояние и создает разную тональность. Концерт получается на диво мелодичный.