Холодный ветер ткет осенние ковры. Качаются белые челноки, тянут золотые нити через зеленую основу, и расстилаются на целые версты березовых лесов теплые мягкие ковры. Устанет ветер-ткач, приостановится, посмотрит, что у него получается, — видит: зелени много, золота маловато. Упругим напором толкнет стволы-челноки, потянутся сверху вниз желтые нити, разматывая кроны-клубки. И так весь день.
Под свист ветра, под шорох листьев память листает книгу жизни, и почему-то в белых, как храмы, березниках светло прожитые страницы ее обязательно читаются с грустью.
…Осенние ковры вытканы ветром из березового золота пополам с грустью.
Давно облетели березы и липы, только вишенник в садах полыхает бордово-оранжевыми кострами да красуется в палисадниках зеленая сирень.
Но вот ночью ударил первый мороз, и утром пошел по деревне странный шорох. То раздевалась сирень. В какой палисадник ни загляни — лежат на белой траве зеленые платья.
Сирень разделась — жди зимы.
Ноябрь. Полдень. Солнца нет. Небо глухое, хоть бы где-нибудь просвет. В воздухе ни дождь, ни туман — легкая изморось завесила дали серой нестираной кисеей. В лесу послышался далекий гон — две гончие подняли зайца. Без эха ударил выстрел, собаки смолкли, и опять тишина.
День без звуков, будто и нет вокруг жизни.
…Говорят, для человека самое страшное — внутренняя пустота. По-моему, пустота вокруг страшнее: ты говоришь — тебя не слышат.
Красив ранний мороз: травы в инее, лист на деревьях заколянел и хрустит, на земле резкие тени. Тени медленно перемещаются, съеживаются и постепенно блекнут. Солнечный свет все ярче, лучи все теплее, вот уже начал отходить заколяневшии лист, и с деревьев закапало. Капли падают в пожухлую траву мягко, размеренно, осторожно.
Я слушаю осеннюю капель и думаю, что вот и хотел бы ускорить, да не можешь. У природы свои ритмы, нам не подвластные. Привыкшие к тому, что техника убыстряет темп нашей жизни, мы, сталкиваясь с неторопливой размеренностью природы, никак не хотим соглашаться с ее медлительностью, нас так и подмывает поторопить созревание трав и хлебов, восходы и закаты. Нам никак не переключиться со своего бешеного ритма на медленный природный, и вот уже в лесу, на реке мы не отдыхаем, а раздражаемся, злимся на то, что природа не спешит за нами: не созревают в одночасье ягоды, не растут по нашему хотению грибы, долго оттаивает земля, дожди льют не вовремя, снег где-то задерживается. Привыкшие повелевать машинами, мы теряемся от бессилия изменить ход природы.
Нам бы радоваться, а мы недовольны.
Ночью первый мороз, словно маляр кистью, прошелся по земле и побелил огороды и крыши, брызнул мелом по коричневым бороздам зяби, по зеленым кустам сирени. Отава на пожнях заколянела, хрустит и крошится под ногами. Облетающие березы посеребрил иней.
Тихо в лесу. Так тихо, что слышно, как падают с сосен сухие иголки. Вокруг стволов на ярком брусничнике желтые круги из иголок, а сосны все сыплют и сыплют, будто и их, как березы, мороз решил раздеть догола.
Только одна сосна, высокая и прямая, не роняет иголок. Она усохла, стоит молчаливая, как столб. Я прислонился к стволу плечом, достал блокнот и только собрался записать про первый мороз в лесу, как сосна вздрогнула и загудела. Кто-то часто и звонко колотил над головой колотушкой.
Стук дятла в морозном лесу был похож на стук в окошко поздней ночью: такой неожиданный и гулкий, что я непроизвольно отозвался: «Да, да, входите, дверь не заперта. И не стучите, пожалуйста, так громко, хозяйку разбудите».
Но запоздалый путник все барабанил и барабанил, пока не проснулась сорока-хозяйка. Ох, как затрещала! «Что такое? Что такое? Почему не дают покоя?»
«Вот видишь, что ты наделал, — сказал я с укором дятлу. — Зашел бы потихоньку, без стуку, без грому, нашлось бы чем угостить настывшего на морозе путника. А теперь что ж? Теперь нам, брат, и понюхать не дадут».
Дятел сунул клюв в дупло, нащупал там личинку и с удовольствием проглотил. Потом вскрикнул весело и улетел. Его крик я расшифровал так: «Спасибо за приглашение, я сыт». Мне только и оставалось сказать: «Очень жаль. Я так люблю встретить и принять гостя».