Понадобилось во дворе сменить столб-подпорку, я пошел в лес и срубил сухостоину. Живое дерево пожалел рубить, вокруг сухостоя много было.
Принес бревнушку домой, соскреб кору, потом рубанком прошелся — снял синюю с прожилками заболонь. Открылось розовое тело сосны. Отшлифовал наждачной бумагой, и древесина, как говорят столяры, заиграла всей своей фактурой.
И вот, когда я всю эту работу проделал, почувствовал, что во дворе резко пахнет скипидаром. Запах исходил от смолистого комля. Комель весь был прослоен сухой, как янтарь, смолой. Выпростал я ее рубанком, она и дала о себе знать.
Отпилил от комля тонкий кружок, принес в избу и положил на стол. Когда сажусь за бумаги, вдыхаю запах смолистого кружочка и представляю, что за окном не голый зимний сад, а разогретый жарким солнцем бор. И понимаю, почему сосновые избы в деревне не оклеивают, не оштукатуривают: воздух от дерева здоровый.
Даже малой малостью своей лечит нас доктор Лес.
Бабка Груня ходит за три километра в лавку без авоськи. Она складывает покупки в головной платок, концы связывает узлом, под узел просовывает посошок, на плечо — и пошла.
Я думал, привычка такая у старых людей, а она говорит: удобнее. Попробовал сам — и правда, ни с какой самой модной сумкой не сравнишь. Вспомнил, а ведь всегда русская женщина предпочитала платок-узелок всяким плетенкам. На ярмарку, в дорогу, в поле на работу — всегда с платком. Не нужен — на голове, на плечах, а надо что-нибудь положить — развернула, связала — готов узелок.
Удобная вещь платок! Но вот несу булку-батон да сахару кулек в платке-узелке и чувствую себя чудаком. Руке удобно, душе неловко. Неужто новые вещи обладают такой силой, что моде в угоду мы готовы отказаться от собственного лица?
После затяжных дождей отрадно увидеть, как на чистое вечернее небо из-за позолоченного березника выкатывается полная белая луна, а следом за ней высыпает рой мерцающих звезд. Я выхожу на улицу, жду, пока луна поднимется повыше, выстелет дорогу ковром из прозрачных теней, и неспешно, выбирая куда поставить ногу, чтобы не нарушить шуршащим листом хрупкой тишины, иду за околицу. Там под большими одинокими березами есть маленькие полянки, чистые и теплые, словно праздничные избы. Реденькая травка пригнулась, обитый дождями лист лежит ровным слоем, матовая белизна ствола чуть подсвечивает багряный круг, а за кругом, как будто за окном, над сжатым полем, над густым лесом, над тусклой дорогой зыбким морем разлит белый лунный свет.
Я стою на теплой полянке, прислонившись к березе, гляжу на ставший вдруг таким незнакомым мир, и мною овладевает позабытое чувство первых открытий. Мне кажется, я, еще не изведавший дорог, не познавший страстей, стою у окна в родной избе и неопытным умом стараюсь постичь, что там, за полем, за лесом, за дорогой. Меня влекут лунные дали, как некогда влекли солнечные. Исчезает ощущение прожитости жизни, хочется все испробовать, все познать, всему научиться сызнова. Я знаю, прожить свои годы вновь нельзя, но испытать чувство, будто только начинаешь жить, можно, надо лишь дождаться сентябрьского полнолуния и сходить за околицу на чистую теплую полянку под старой одинокой березой.
Каждый день хожу на родник и не перестаю дивиться нашей Дёрже. Крохотная речонка, а прорубила такую гору: правый берег — каменная отвесная стена семиметровой высоты! В какие же времена так ярилась река? Сейчас ведь даже в бурное половодье не поднимается выше второй террасы.
— То сейчас, — говорит бабка Аграфена, пришедшая к роднику с двумя бидончиками на коромысле. — На моей памяти на шести верстах шесть мельниц стояло. Зато и рыба была. А ты махаешь день удилищем, а намахал ли кошке на уху?
На шести верстах шесть мельниц. Да леса стояли дремучие. Да болота в лесах непроходимые, неиссякаемые. Вот и вода была. Нынче мой сосед, школьник Женька, в цинковом корыте плавает. Сам в корыте сидит, а ногами по дну перебирает…
Реки — сосуды Земли. Можно ли говорить о здоровом теле, если сморщились сосуды и иссякает в них ток крови?