Человек без пищи может жить пять недель, а без воды пять дней. А той воды, что пьют, на планете только два процента, и течет эта крохотная капля, питающая человечество, такими вот речками.
Зимой дровосек нарубил дров и приехал за ними на тракторе. Груженая машина лезла из березника напролом, повалила, распластала две березы.
Березы не умерли, часть корней осталась в земле и питала почки. Весной березы зазеленели, и вот уже второе лето, идя тропинкой в лес, я перешагиваю через них и всякий раз чувствую какую-то вину перед лежачими зелеными деревьями. Мне приходит на ум странное сравнение: березы похожи на раненых, оставшихся после боя. Товарищи ушли вперед, санитары где-то задержались, раненые не в силах подняться, все ждут и ждут…
Небрежность, какой бы пустяковой с виду ни казалась, всегда кого-то ранит.
На нашей улице растет высокий старый тополь. Весной по деревне распространяется удивительный запах лопнувших тополевых почек. Если их собрать и сделать настой — нет лучшего средства для заживления ран.
Как-то я спросил у бабки Груни, сколько тополю лет и кто его посадил. Она сказала, что тополь посажен ее деверем перед уходом на германскую войну. Значит, было это в четырнадцатом году, и тополю, следовательно, уже за шестьдесят, а простоит он еще долго.
Человека нет, а добрая память о нем живет.
Дед Михайла говорит мне:
— Вот я нынче дубок посадил, погляди.
И ведет меня на старую печину, где когда-то стояла изба его отца, где он родился, откуда пошел в подпаски, пошел в люди. Рядом с кустом бузины, под сенью березы он посадил дубок.
— Смотри, какой кудрявенький. Уже распустился. Будет жить. Дубы растут медленно, но долго живут.
Я говорю:
— Да, долго. Очень долго. В Ленинграде я видел дуб, посаженный Петром Первым. А под Молодечно мне показывали однажды дуб, под которым, по преданию, обедал Наполеон.
— Во-о-на, — качает головой дед Михайла.
— А на речке Чернушке, — продолжаю я, — тоже видел дубы. Знаете, где речка Чернушка? Это там, где погиб Матросов. На том месте памятник стоит, а немного поодаль, на краю поляны — дуб. Сильное, могучее дерево. Я когда стоял у памятника, все смотрел на дуб. Знаете, мне хотелось у него расспросить, ведь он видел тот бой. Он видел, как солдат кинулся на пулемет.
— Да-а, — произносит дед Михайла, — если бы деревья могли рассказывать…
Если бы могли… Вырастет и этот, у которого мы сейчас стоим. Он переживет нас. Но я верю, что кто-нибудь да остановится перед ним и захочет спросить, кто посадил этот дуб.
Если бы деревья могли говорить, они рассказали бы о человеческой жизни.
Правый берег Дёржи, крутой, обрывистый, будто стена, сложен из известняковых плит. На скудной почве, прикрывшей каменный монолит, выросли сосны. Крайние, запустив корни в расщелины, стоят над самым обрывом и, кажется, вот-вот упадут.
Так кажется, когда идешь нижней тропой, по-над самой водой. А пройдешь верхней, лесной, — иное предстанет глазу. Эта тропа — сплошное плетение из крепких, как железо, корней. За десятки метров протянули их сюда, распластали по земле прибрежные сосны и потому не боятся ветров-лесоломов.
На самом гребне береговой кручи стоит сосна. Все ветви ее протянулись на юг, в сторону реки, и образовали густой полог. В дождь можно стоять под кручей, не боясь промокнуть.
Сосна очень старая, ствол ее покрыт толстой морщинистой корой. Рыболовы вырезают куски сухой коры на поплавки.
Тяжко подниматься от родника по круче с коромыслом на плечах. К стволу сосны прикрепили жердь-поручень, рукой подтягиваешься — вроде и груз легче.
Сосна некрасива: корявая, разлапистая, один бок совсем голый. По сравнению с молодой березой, что стоит по соседству, она просто урод. Но под красавицей березой тропинки нет: незачем к ней людям ходить. Тропинку люди проложили к сосне-уроду.
Стало быть, одной красы мало, чтобы в почете жить.
Пробираясь молодым ельником, я увидел белую радугу — несколько тонких берез выгибались над ельником живописными арками. То ли медведь тут дуги гнул, то ли лесник-художник тропу благоустроил. Но за ельником открылась целая поляна белых арок — красивая и печальная. В жалобной мольбе никли березы вершинами к земле.
То была прошлогодняя вырубка. Вырубив рощу, дровосек оставил деревья постройней в расчете, что вырастут они и осеменят в свое время поляну. Но одиночки не выдержали испытания волей. Стояли густо — было тесно, давя друг друга, рвались к солнцу, а теперь вот, получив и солнце и простор, согнулись и поникли.