Все той же тропой через рожь иду в лес. Что-то неуловимо изменилось в природе. Нет, не созревшая рожь, по которой вчера прошел комбайн, оставив рядок соломенных куч, напомнила, что наступил август. И не листва берез, чуть-чуть поблекшая, будто тронутая первой сединой. И не сухие метелки овсяницы среди цветущих зонтиков тысячелистника. Что-то в самом воздухе вдруг сказало, что лето повернуло на осень. Исчезла его легкая утренняя свежесть и сухая прозрачность. Воздух отяжелел, приобрел весомость, и уже не синей дымкой подернуты дали, а серой туманностью затянуло их.
В бору-беломошнике лежит опавший березовый лист. Откуда ему быть? Стоит береза в расцвете сил. Но где-то в гуще кроны уже отмер один лист, второй, третий — и в ночном безветрии неслышно упали они на белый мох. Из мха, маскируясь под желтый лист, полезли лисички и маслята. Со дня на день жди боровиков.
Надо бы радоваться грибной поре, а мне, когда гляжу на первый опавший лист, становится грустно. Отошла пора расцвета, и что-то в тех, уже прошлых, днях осталось несделанным, незавершенным, а вернуться назад нельзя, и с досадой начинаешь прикидывать, сколько дороги еще впереди и возможно ли наверстать упущенное? Знаешь: невозможно. Время все уплотняется, а несделанного копится все больше. За первым желтым листом появляются целые пряди, потом вся крона вспыхнет пламенем и при первом ветре прольется на землю золотым дождем. Это твои бездельно прожитые дни отшумели красиво, но бесполезно. Их уже не вернешь…
В наших краях приусадебные участки называют немного странно — планы́. Говорят, например: «Нынче трава на плана́х никудышная: помочки не было».
Планы огораживают от скотины изгородями. И в одну жердину, и в две, и в три, смотря по хозяину. Не ленив мужик в доме — изгородь в три жердины, а ленив — в одну кое-как.
Но вот уже лет тридцать изгороди на планах не хозяина аттестуют, а говорят, сколько мужиков с войны не вернулось. Если на кольях колючая проволока висит, — это солдаткин огород. Отвалила солдаткам война от своих щедрот, целые возы «колючки» оставила — городите, бабы, огороды.
Жердина гниет, «колючка» ржавеет, человек старится. И стоять бы со временем солдаткиным плана́м распахнутыми, если бы не электрификация. Пришли в деревню электрики, раскатали деревянные барабаны, подвесили провод на столбы, а что лишку — бросили. Старухи концы размотали, в одну нитку связали да на колья натянули. Глянешь на огороды солнечным днем — дивная паутина блестит, не лето ль бабье наступило?
То не бабье лето красуется, а вдовья доля плачет.
Монотонно стучит на крыльце повешенное за крюк коромысло, и, кажется, не от холодного северного ветра, а от этого зябнущего, робкого стука становится неуютно и знобко. Я оставляю работу на придворке и вхожу в избу. Вытопленная с утра печь, стол с бумагами, старенький диван, каждая до мелочей знакомая вещь дохнули на меня вдруг таким милым уютом, что я не сразу нахожу слово, чтобы выразить свое состояние. Приятно? Радостно? Отрадно? Нет, не то. Снимаю сапоги, раздеваюсь, хожу по избе, и в душе что-то нарастает, тихое, приятное, и становится необыкновенно легко и… непонятно: откуда это, отчего?
Сажусь к столу. За окном моросит мелкий, нудный дождь, стынут деревья, никнет жухлая трава. А на душе солнечно. Беру перо, и оно будто под неслышную диктовку выводит: довольна. Вот! Душа довольна сделанным руками. Руки сколотили стол, вытопили печь, намыли полы, расставили, развесили, прибрали — создали желанный душе уют. Не чьи-либо, а свои. Делом рук чужих душа может радоваться, делом своих — быть довольной.
За деревней на бывших пустошах растет березовый с редкой примесью сосны лес. Я пошел туда поискать грибов. Но погода стояла сухая, и обычных в это время «колосовиков» не видно было. Попался груздок опенков да несколько маслят — и весь сбор.
Когда мое внимание отключилось от грибов, я заметил дубки. Они были совсем маленькие, на два, на четыре листа, и росли одиночками по всему березнику. Сколько по лесам хаживал, такого не видел. Добро бы старые дубы были поблизости, а то, куда ни глянь, — береза да редкая сосна. Может, давным-давно рос тут дубовый лес?
Спросил у бабки Аграфены, а она говорит:
— Не было там дубов, поле было, а потом пустошь, а лесом уж в войну поросло.
Что за загадка: желуди ведь по воздуху не летают?
— Скорей всего, белка посеяла, не то ежик, — обдумав, сказала бабка. — В деревне Новой, две версты отсюда, дуб, кажись, есть.