Я думаю: зачем старые люди придумывают легенды? Не затем ли, чтобы дети жили красивой мечтой?
В октябре, когда первые заморозки подсластят на грядках капусту и кочны начнут срубать и сносить в сени, однажды утром по всей деревне разольется вдруг острый запах вереса. Это хозяйки перед квашением капусты начинают выпаривать кадки. Кинут в кадку несколько веток, зальют кипятком, укроют чистой дерюжкой — и дезинфекция началась. Фитонциды вереса убивают гнилостные бактерии. Лесоводы утверждают, что гектара вересовых зарослей достаточно, чтобы очистить от болезнетворных микробов воздух большого города.
А в лесу это невзрачный кустик с вечнозеленой мягкой хвоей. Его еще называют можжевельником, а то и северным кипарисом. По форме он похож на кипарис, только маленький. На ветках — шишки, которые за малую величину — всего с горошину — называют ягодами. Ягоды на ветках висят и зеленые, и черные. Это потому, что созревают они не в тот же год, а на второй, к осени. В каждой шишке-ягодке по три семечка.
Я, бродя по лесу, задумался: почему и сосна, и береза, и черемуха, и дуб, и рябина воспеты в стихах и песнях, а о вересе — ну хоть бы слово! Отчего так? За малый ли рост, за невзрачность, за скромное цветение обошли его?
И вот получается: входя в лес, любуемся мы мачтовой стройностью сосен, белизной берез, могучей силой дубов, яркими гроздьями рябины, а вниз, под ноги, на невзрачный кустик можжевельника и не взглянем. Вспоминаем о нем, когда кадки выпаривать надо.
Не всегда осень золотая, случается и гнилая.
Нежарко, Небо глухое, серое. Воздух так насыщен влагой, что над землей висит водяная пыль. Ветра нет, изморось держится на восходящих теплых потоках, копится в крохотные капельки-шарики, они набухают, тяжелеют и время от времени сыплются нудным моросящим дождем. Трава, деревья, постройки впитывают влагу и тут же испаряют ее, она снова легким туманом поднимается ввысь, конденсируется и опять выпадает дождем. С утра до вечера идет этот надоедливый круговорот, и все начинает гнить: старые деревья, столбы, сено в скирдах, стены и крыши изб, а пуще всего хлеба.
Созревшая рожь никнет к земле, зерно в неживом уже колосе преет и начинает прорастать. Надо торопиться с жатвой, но машины не умеют убирать мокрый хлеб. С горькой думой смотрит на хлебную ниву земледелец — он бессилен. Нужен ветер, который разогнал бы сырую дремотность природы, нужно солнце, которое высушило бы хлеба, а их нет, все серо, мокро, неподвижно…
Может быть, природа затем и насылает гнилую осень, чтобы не забывали люди, сколь сложен и героичен труд земледельца. Потому героичен, что не смирится человек с непогодой и хлеб все-таки уберет. Земледельцу смирение не показано.
Над Волгой, на косогоре, росла березовая роща. С некоторых пор повадился ходить в нее топор, и роща начала редеть. Нынче я не узнал ее: спилены последние рослые деревья, остался по обводу, словно реденький венчик вокруг плеши, кривой, обломанный подрост. Роща сведена.
Свел ее Митряй Сухарев, безалаберный мужик, лет пять назад уехавший из деревни. Он купил в городе дом и каждую зиму приезжает сюда за дровами. Он берет трактор «Кировец», созывает толоку, вкатывается в рощу и кромсает бензопилой. Он не едет в лес, где отведены дровяные делянки, он катит в рощу: и дорога гладкая, и платить не надо, и ехать — минуя деревни — не остановят. Митряй тут свой, знает, где что растет, где что стоит и лежит, и хотя свой-то он «бывший», однако считает за право брать как свое. И вот что еще удивления достойно: став «бывшим», берет он без меры и без думы.
Впрочем, не мною замечено, что у таких митряев, бывших деревенцев, весьма безжалостное отношение к родным местам. Вырубая рощи на дрова, вычерпывая рыбу, обдирая ягодники, вытаптывая грибницы, митряи словно бы мстят земле за потерю того, что когда-то имели, к чему относились с бережением и расчетом. В то же время митряи не прочь умилиться знакомой березке на косогоре, речному плесу, где бесштанными мальчонками ловили пескарей, повздыхать над опустевшей улицей и заросшим бурьяном подворьем. Сентиментальность и безжалостность — не есть ли это те горькие семена, которые кинула на прощанье в душу человеку родная покинутая земля?