Вечером шел дождь, а под утро мокрую траву схватило морозом. Идешь пожнями — будто по хрусткому морскому песку.
Знобкий ветер поселился в лесу, бродит меж сосен с разгульным свистом. Протяжно и печально шумят сосны — прощаются с летом.
Я стоял на опушке и слушал прощальную песню леса. С неба упал журавлиный крик. Птицы летели строгим клином, и вдруг строй рассыпался, заметался беспорядочно над Усть-Дёржей.
Что случилось в чистом небе? Отчего так странно тревожно закричали журавли?
Однако не долго в стае был беспорядок. Птицы построились в круг и минут десять кружились над Волгой. Уж не справляют ли они ритуал прощания? — подумал я. Да нет, скорее всего, увидели слияние рек — Волги и Вазузы — и засомневались: какой держаться? Покружились, поспорили и вспомнили: Вазуза ведет к Днепру, Днепр — к Черному морю. Давным-давно ходили этим путем славянские челны из Владимира в Киев…
У птиц дороги неизменные, а человек торит новые. Но когда доведется ему ступить на старую, брошенную и забытую, делается отчего-то грустно, и он слагает песню о журавлях.
Песни о журавлях, как осенний птичий крик, веселыми не бывают.
Сижу у края поля на куче валунов и смотрю, как уходит последний день золотой осени.
На пригорке, вычеканенная из красной меди и старой позеленевшей бронзы, стоит березовая роща. Низкое солнце бьет прямо в березы, а за ними грядущим ненастьем поднимается серо-фиолетовая туча. Перед собою туча гонит журавлиную стаю. Птицы устало машут крыльями, кричат протяжно и тоскливо.
Солнце все ниже. Вот оно опустилось на вершины заречного леса, раздвинуло их, потеснило, выбирает место поудобнее, чтобы спокойно полежать ночь в чащобе. От леса упала тень: сначала на берег, потом перешла реку, дотянулась до кучи валунов — и пошла, и пошла по клину озими к березовой роще. По пути вычернила клеверные стога, затушевала сухие кустики иван-чая на пригорке, вот уже стирает теплую позолоту с березовых стволов и вдруг разом пропала. Все поблекло, посерело — с земли ушел последний луч солнца. На короткое время он поджег края тучи и погас совсем. Хозяйкой неба и земли осталась серо-фиолетовая предвестница ненастья.
Случалось ли вам видеть зарницы? Не летние, в пору созревания хлебов, вольно полыхающие в полнеба, а осенние, робкие и мимолетные: взблеснет что-то такое светлое на горизонте и пропадет, не успеешь и глазом схватить.
Нечто подобное осенним зарницам происходит в человеческой памяти. Случается это ранним утром, когда только из дому выйдешь, вдруг пахнет чем-то страшно знакомым — махорочным дымком, зрелой полынью или теплым духом ржаного поля, — и тотчас взблеснет в памяти робкая, неясная, неуловимая картина. Вы силитесь вспомнить, понуждаете мозг возродить забытое, но тщетно: видение мелькнуло и пропало.
Как осенние зарницы — лишь бледная копия бурных летних гроз, так и мимолетные всплески памяти на склоне лет есть слабое отражение ярких детских впечатлений. И как же щемяще грустны они!
Не понимаю, почему в моей памяти сильнее всего запечатлелась осень.
Стою на озимом поле за Усть-Дёржей. В безмолвном лесу каркает ворона. У меня такое ощущение, как будто я не сию минуту слышу ворону, а сорок лет назад: что-то давнее-давнее пробудилось в памяти. Но странно, почему со мной не случается такого ни летом, ни весной, хотя вороньего крику слышано-переслышано?
И багряный лес, и увянувшая трава на полянах, и темные стога на просторных полях, и рдеющие на голых ветках гроздья рябины, и легкая прозрачность воздуха — все это пробуждает в памяти столь яркие и свежие видения, что начинает казаться, будто от прожитых лет не осталось ничего, кроме осени.
Найти бы причину этой странности. Может, она — в школьной дороге? Три версты до школы на рассвете да три обратно на закате — наглядишься на лес, на поля, на игру света и красок.
Может, — в стихах из хрестоматии? Книга для чтения была составлена так, что как раз на это время приходились волшебные строки: «Багряный лес роняет свой убор…», «В багрец и золото одетые леса…», «И луг, уставленный скирдами…»
А может, в том, что осень воздействовала на чувства горьковатым дымом ботвы, хлебным духом вытопленных ночью риг, янтарной прозрачностью антоновки, грибной прелью лесов? Земля одаривала плодами, и человек был раскрыт для доброго и радостного.
Не знаю, в чем причина избирательности памяти. Знаю одно: только осенью я способен листать книгу жизни с чувством исполненного долга и светлой печали от малости свершенного.