Но люди, особенно молодые да начальствующие, в советах со стороны менее всего склонны слышать доброжелательность, все им чудится подвох или назидание. По этой причине Пал Ваныч не уживался. Был он конюхом при больнице, сторожем сельмага, помощником пекаря, завхозом в школе — и отовсюду уходил по своей воле, все что-то ему не нравилось. Наконец пришел в детдом, мы в ту пору строились, работы было много, в добром мастере нуждались, и он прижился у нас. Во мне тоже проснулся хозяин, все хотелось сделать для ребят получше, покрасивее, ну и выдумывал разные разности: то мастерскую из самана строить, то скверы разбивать, то яблоневый сад сажать, то теплицу устроить, то кроликов разводить. А сноровки да опыта, честно говоря, маловато имел, чуть что — за советом к Пал Ванычу. Ему это нравилось, и он со всей серьезностью говорил: «Ну-к что ж, давай обмозгуем». Не любил человек давать скороспелых советов. Коль спросили у него, так со всех сторон взвесит, семь раз примерит, а тогда уж отрежет: «Вот так советую, а там гляди сам».
«Обмозговывать» он начинал с примера, с какого-нибудь поучительного случая из своей жизни. Иной раз случаи из «жития святого Павла», как в шутку говорили мужики, бывали и не к месту, но мораль неуместной никогда не была. Она звучала примерно так: из всякой жизненной передряги сумей выйти человеком. За годы нашего знакомства в моей памяти осталось много историй, рассказанных Пал Ванычем, и признаюсь, нередко вспоминал я их, когда самому приходилось решать, как поступить.
Вот некоторые из его историй.
— Расскажу, как я корову покупал. Вернулся с войны домой, а дома нет. Женка хворая в чужой землянке ютится. Ребятёшек двое. Хозяйство — ни в рот положить, ни на плечи надеть. Обзаводись, солдат, сызнова. Старые мозоли не сошли, новые набивай. Ну, горевать некогда, надо жить. Выпросил в селе баню, бревнушек кое-каких из лесу натаскал, стены подлатал, крышу навел, дым в трубу пустил — живите, ребятёшки. Не каплет, не дует — чего там, хоромина дуже добрая. Огород, хошь и поздновато, посадили — в зиму с картохой будем. Коровенку бы — совсем хорошо. Деньжонок малость принес, сколько там солдату выдали, еще, думаю, подработаю, а тогда уж и сенца накошу, до осени далеко. Такую вот думу держу в голове, но тут, брат, лихая беда свалилась, лише́е не придумаешь — умерла женка. Схватилась за сердце, охнула — и… До сего дня слезы в сердце закипают, как вспомню. Солдатские деньжонки на похороны ушли, отодвинулось от ребятёшек молоко. На войне не поседел, а тут в одну ночь голову выбелило. Пошел с поклоном к старухе соседке, упросил малых доглядеть, а сам — мешок со струментом за плечи и в заработки. Не знаю, спал ли я сколько, кажется, что не спал, днем и ночью не разгибался, горе и зло на судьбину в работе топил. Заказов много, только успевай, все обстраиваются, все жить хотят. По нонешним временам озолотился бы, денег полный карман, а цены им никакой, на корову чуть не год вкалывал. В одной деревне телушку огуленную наглядел, сторговался, ну, думаю, слава те господи, к концу дело. Да недаром говорят: одна беда не ходит, всегда с победками. Бац — реформа! Деньги на руках, получи, Пал Ваныч, рупь за десятку. Сунулся в лавку — накупить хоть чего-нибудь — голые полки кругом. Мать честная! Бегом к братухе родному, он у меня в ту пору сельмагом заведовал: «Присоветуй, чего делать?» Братуха говорит: «Ладно, горемыка, выручу. Приходи ночью к магазину, на всю сумму водки наберешь. Водка в цене остается». Пришел домой, сижу, думаю. Вот-вот темнеть начнет, надо собираться. А сам от табуретки оторваться не могу. Жжет, понимаешь, в грудях, как будто угольев за рубаху насыпали. И руки дрожат. Истинный бог, все равно как на воровство собираюсь. Я в жизни палки чужой не взял, не могу подняться, хоть ты бей меня. Так всю ночь и просидел. Наутре братуха спрашивает, чего, мол, не пришел. «Кабы днем», — говорю. А он: «Дурак дураком и уши холодные». Плакала моя телушка. Еще год хребтину гнул, новые деньги зарабатывал, на новые купил.
— А теперь вторую историю расскажу. Тоже с коровой связано, только это уж много позже было. Называется: как я сено на болоте косил. Я хоть и сельский житель, а в колхозе не состою, рабочим числюсь. Стали нас одно время прижимать, чтобы, значит, в колхоз шли, свои-то у них поразбежались. Оно, видишь, как было: я, к примеру, не пашу, не сею, а хлеб имею, а ты, скажем, в колхозе состоишь — тебе в лавке не продадут. От этого вот и бежали. А как нас прижмешь, мы ж не подчиненные? Был у нас председателем Швебс. По обличью вроде бы русский, а по фамилии — бес его знает, какой он нации. Пройдошливый, зараза, нашел, чем нашего брата прижать — сеном. Запретил на своих коров сено косить. Куда денешься? Хозяин сказал — никто отменить не смеет. Все село коров вывело. Мне бы тоже следовало, потому что нужды в молоке особой не было. Ребята выросли, я до него не большой охотник, к чему держать-то? Но у меня, понимаешь, характер такой, не люблю, когда меня через колено гнут, не сгибаюсь я, встает что-то во мне на дыбки. Нет, думаю, товарищ Швебс, на испуг меня не возьмешь, пужаный я. Законы не хуже твоего знаю. Пошел в лес, наглядел болотину, вечеринками-утринками выкосил. Поклал стожок на самой зыби, чтобы ходу не было. Народ у нас ведь какой: сам спужался, и ты с ним пужайся. Прознали про мой стожок, Швебсу шепнули, тот приказывает: изъять! Сунулись — куда там, не то что с конем, пешему не пройти. Я-то на хребтине таскал, а им на кой ляд горбиться. Докладывают: так, мол, и так, не достать сено. «Никуда не денется, — говорит Швебс, — по морозу достанем». А я себе: ну-ну, дожидайтесь морозов. Выпросил у пекаря коня, в ночь — на болото. Самую зыбь хворостом загатил, воз навил да кружной дорогой и привез. Долго ли, скоро ли, а дознались, в суд на меня подали. Присылают повестку, собираюсь. Ну, правду тебе сказать, для виду хорохорюсь, а в поджилках дрожь чувствую. Закон законом, а там кто их знает. Швебс не сам по себе смел — за спиной поддержка есть. Ну, судья, надо сказать, не робким оказался, раскумекал, что сено на лесфондовской земле накошено. «Чего ж вы, товарищ Швебс, не свое ищете? — спрашивает. — Иди, Пал Ваныч, домой». Вот спасибо, добрый человек, умно рассудил. Я не ради коровы, ради справедливости. Должен кто-нибудь и за справедливость постоять. Ежели все сгибаться начнем, тогда кто хошь верхом садись и погоняй. Вот такая, значит, история с сеном вышла.