— Ну вот, — вздохнул шофер, — давно его не было. Как бы не застрять…
А дороги на Валдае и без того каверзные. Едешь, едешь — ровно, гладко, хоть песни пой, и вдруг — бух в пучину по самые ступицы! Приглядишься — ключ из-под сопки бьет, а подпочвенный слой — глина, вот и вязель, да такая, что не вдруг и объедешь.
В одном месте, где крутая сопка прижала дорогу к самой Поломети, мы застряли. Подергался, подергался наш газик и встал. Вылезли Мы с Яковом Федотовичем и давай толкать. Воды за голенища набрали, в грязи перемазались, но все-таки вытолкали. Сели в машину, отдышаться не можем, а Юрка посмеивается:
— Кажется, вы покупались маленько?
Хитрец! Мы в грязи тужились — он молчком сидел. Съехидничал, когда выбрались, видит, теперь мы добрые.
Скоро в сосновый бор въехали. Стемнело. Шофер фары включил. Широкий белый луч лег на желтые сосны, на яркую бруснику у самой дороги. Яков Федотович попросил остановиться.
Вылезли из машины, за брусникой нагнулись, кинули в рот по горсти холодных кисло-сладких ягод. Пахло лесной прелью и грибами. Невдалеке на перекате Полометь позванивала. Дождь утих, только капли с деревьев падали, и шел от них по лесу таинственный шорох.
— Памятное место, — проговорил Яков Федотович. — Сюда мы перед призывом в армию приходили. Есть местный обычай: парни, уходя на службу, завязывают узлом ветки молодых березок. Ты службу несешь, а дома мать или невеста на твое деревце посматривают: цел узел — значит, жив-здоров солдат. Наверно, с далекой рекрутчины так повелось, когда писем не умели писать.
— Чудной ты, папка, — засмеялся Юрка. — Взрослый, а в сказки веришь.
— Сказка сказке рознь, — ответил отец. — За такую сказку, сынок, умирали…
Яков Федотович погрустнел. Юрка супил белесые бровки, силился понять отцовы слова. Я знал, отчего грустнеют солдаты, и молчал…
Крестовая встретила нас редкими огнями. Машина остановилась у тесового, почерневшего от дождя дома. На шум мотора кто-то вышел на крыльцо.
— Яша, никак ты? Как сердце чуяло…
Это Василий, брат Якова Федотовича.
— Здравствуй, братенек. Поздние гости — лишние хлопоты.
— Ну полно, какие там хлопоты. Да вы же мокрые! Скорее идите в избу. Юрок, ты замерз, поди.
— Не, дядя Вася, не замерз. За шиворот маленько накапало.
В избе с нас сняли мокрые сапоги, дали сухие валенки с печки. Самовар наставили. Мы городские гостинцы выложили. Сидим, разговор неспешный ведем: торопиться некуда, впереди ночь, успеем и услышать новости и выложить свои. На стене ходики постукивают. Кот трется о ноги, к одному подойдет, помурлычет, к другому — выгнет спину, хвост свечкой поставит, — видно, рад гостям.
Напились чаю, сели к окну покурить. Раму распахнули, чтоб дым вытягивало. Ночь теплая. С садов тянет яблоками, укропом, мокрой крапивой. У кого-то на краю деревни желтым пятном светится окно. В темноте огонь кажется далеким и таинственным.
Я пробую сориентироваться и представляю, что окно, у которого мы сидим, выходит на дорогу на Моисеевичи. Там центр колхоза, оттуда тянут в Крестовую электролинию. Говорю об этом Якову Федотовичу.
— Да, — подтверждает он, — на Моисеевичи. Этой дорогой в школу ходил. Иду, бывало, домой, только из лесу выйду, Петька меня уже видит. Петька — это брат старший. Болел он, ходить не мог. Все на кровати лежал, вот тут у окна. Вместе со мной школьный курс проходил. Только я в избу — раздеться не даст, кричит: «Какие сегодня задачки задали?» Фантазер был. Уроки сделаем, он мне рассказывает, что за день выдумал. То у него красная конница на лугу сражалась, то разбойники в лесу злого барина поймали — все в таком роде…
Василий собирается спать: завтра ему рано на ферму. Юрка тоже начал клевать носом. Яков Федотович затворил окно, сказал, что и нам пора отдыхать.
Спать пошли на сеновал. Летом нет лучшего ночлега, чем на сеновале. Едва смежишь веки, как перед глазами закачается некошеный луг, запахнет смолянкой и диким клевером. Шум дождя по крыше напомнит шорох травы под косой, и кажется, не сухая метелка щекочет ногу, а идешь ты по широкому колкому прокосу, со всего плеча пускаешь в траву отточенную сталь, и поет она по росе свою песню: вжик… вжик…
Юрка ворочается на непривычной постели, бубнит недовольно:
— Дядя Вася подушки не дал…
— На сеновале на подушке только барчуки спят, — говорит Яков Федотович.
Юрка не хочет быть барчуком, уткнул голову отцу под мышку, обнял за шею и заснул. Яков Федотович натянул ему на плечи одеяло, усмехнулся ласково: