Иван Михайлович рассказывает, его как старейшину внимательно слушают, а у меня вдруг мелькает мысль — вот цепь: Бакунина — Митрофанов — Раков — Савченко. Что между ними общего? Такие разные люди и такое разное время. Но корни? Нет ли единого корня? Есть! Служение народу — вот корень, соединяющий в неразрывную цепь таких разных людей.
В долгой-долгой истории русской деревни есть удивительные полвека. Единственные. С двадцатых по семидесятые годы нашего столетия.
В деревню пришел учитель. Не в село, а именно в деревню. В селе школа открылась раньше. А в конце двадцатых — начале тридцатых годов, когда страна приступила к решению неслыханной по масштабу и значению задачи — сделать в с ю Россию грамотной, — в каждой третьей-четвертой деревне была начальная школа.
Деревенская школа… Она была маленькой. Занимала одну избу. Редко-редко две. И учитель чаще всего был один. Вел все четыре класса. А нас было много. Мы тесно сидели на длинных скамейках (столяры не успевали стругать парты), выходили по одному к учительскому столу и из разрезанной азбуки складывали первые слова.
На мое поколение как раз и выпала полувековая жизнь деревенской школы. Для нас ее открыли, и мы же ее закрыли. Когда я вернулся с войны и собрали нас на первое учительское совещание, помню, называли цифру — в районе возобновили занятия двести начальных школ. Сейчас осталось полтора десятка, и те вот-вот закроются. Деревни редеют, детей почти нет, молодое население концентрируется в селах, там строят новые, восьмилетние и средние школы. Сельская школа продолжает свою историю, деревенская свою кончила. Ее больше не будет.
Я помню много деревенских учителей. Отпечаток их личности лежит на нас. Житейские добродетели в нас от отца-матери, идеи — от учителя. В нем персонифицировались новые для нас вещи и понятия: книга — учитель, справедливость — учитель, служение народу — учитель, правда, красота, культурность — все он. Мы очень любили своего учителя. Мы подражали ему, во всем хотели походить на него. И хотели стать учителями. И становились. Сейчас, встречаясь с педагогами старшего поколения, я узнаю в них своих сверстников, и как же отрадно видеть, что живет в них дух наших первых учителей!
Мы не обманулись в своем идеале. Когда настала лихая година, учителя и ученики дрались с врагом рядом. В моих записных книжках много имен, много подвигов, совершенных учителями и учениками, я расскажу о них когда-нибудь. Сейчас — о тех, кого знал лично. Благодарная память велит помянуть всех поименно, но что дадут читателю имена? Не лучше ли из многих выбрать одного?
…В Себеже, на улочках у самого озера, по сию пору стоит деревянный, на каменном фундаменте домик с высокими окнами. Не знаю, что в нем сейчас, а тогда, в сорок девятом году, был Дом учителя. Сейчас их почему-то не стало, позакрывали, и, кажется, напрасно. Хорошее было дело — учителя имели свой дом. Он не походил ни на какие другие профессиональные дома, к нему, пожалуй, более всего подходило название «клуб» в изначальном значении слова. Сюда учитель мог прийти когда угодно и с чем угодно: почитать, получить методический совет, посидеть с коллегами, помузицировать, а сельский, приехавший в город, — и переночевать. Все в доме на приозерной улочке располагало к отдохновению. В нем стояка уютная домашняя тишина, ровно грели голландские печи, пахло книгами и чистым, стиранным в озерной воде бельем, в ненастную погоду в окна дома проникал монотонный шум озера. В доме было четыре комнаты и небольшое зальце, служившее некогда прежним хозяевам гостиной, в которой стояло пианино и мягкие кожаные диваны.
В эту самую гостиную и ввалились мы ватагой, распаренные десятикилометровым лыжным пробегом, и плюхнулись без сил на диваны. Четверть часа мои ребята сидели, вытянув ноги, беззвучные, как рыбы, и было похоже, что не ватага ворвалась в дом, а порыв ветра распахнул двери, шумнул по гостиной и затих. Первым «отошел» Степан Большаченков, увидел пианино, встал с дивана, откинул крышку и тронул клавиши. Пианино отозвалось раскатистым басом. Степан неуверенно заиграл вальс. На звуки из боковой двери вышла невысокая пожилая женщина, оглядела нежданных гостей и радушно сказала:
— Можно поставить чайник и попить чаю.
Порфирий Фролов, старший из трех Фроловых и старшина похода, молча развязал «сидор» и стал выкладывать сухой паек. В женщине без труда угадывалась учительница. Неширокий белый воротник темного платья и седые волосы подчеркивали глубину черных выразительных глаз на худощавом, с резкими складками лице. Я встал навстречу.