Напрягаю сейчас память и никак не могу вспомнить первой нашей встречи. Их было много. Я приезжал к ней и один, и с женой — обиходить огород, и с друзьями — нарубить дров, и уже смешались в памяти разговоры и события, четко остался ее образ. Образ поразительной силы. Она была невысока ростом, сухонькая, легкая на ногу, морщины избороздили ее некогда красивое лицо, а в голосе, в глазах столько спокойной, отрешенной от суеты мудрости, что, казалось, глядит она на нас из какого-то далекого далека, все понимая и все прощая нам.
Жила она в крохотной избенке, срубленной в сорок третьем приезжими плотниками. В избенке — печь да кровать, да крохотный столик со стопкой книжек и газет. Она много читала, и я не раз дивился ее суждениям о книжках. Когда ставила на стол самовар, чтобы напоить нас чаем, книжки складывала на подоконник, тщательно обтирая их фартуком. Над столом висели фотографии сыновей, всех троих, павших на войне. С крыльца ее дома был виден высокий холм над слиянием Сишки с Волгой, а на холме белый высокий памятник над братской могилой. Он был виден и в проливной дождь, и в туман, и в осеннюю непроглядную ночь — так сильно светилась его белизна на фоне заречного леса. А может быть, уже не глаз, а память зрила его сквозь завесу ночи.
На том холме под каменными плитами спят солдаты и генералы. Два имени высечены на плитах особенно крупно: генерала Сеславина, героя Отечественной войны 1812 года, и генерала Комиссарова, героя Отечественной войны 1941—1945 годов. Словно два века сошлись на крутом приволжском холме. Евдокия Матвеевна часто поднималась на холм и подолгу стояла там.
Ее уже нет в живых, она покоится на деревенском кладбище, в двухстах шагах от холма. Как жалко, что не хороним мы вдов и матерей солдатских рядом с солдатами и не ставим им памятников! Ну что ж, пускай памятником ей будет этот небольшой рассказ, написанный мною еще при ее жизни и читанный ею тогда же.
…Евдокия Матвеевна поднялась на пригорок, с которого должна была показаться родная деревня, и ничего не увидела, кроме пустого, изрытого траншеями, оплетенного колючей проволокой поля.
Она отыскала то место, где стояла ее изба, сняла с плеч котомку и села на бугорок вытаявшей земли. На Евдокии Матвеевне надета короткая зачиненная пальтушка, темная юбка, серый бязевый платок, из-под которого выбиваются седые волосы. На ногах сапоги разных размеров. Их было две пары, ребячьих сапог. Но фашистский мародер отнял одну пару, да в спешке не разобрал, схватил разные. Так и ходит мать в ребячьих сапогах: один Сашин, другой Юркин.
Где-то они, дети? Целый год ни слуху, ни весточки. Теперь деревню освободили, и она будет ждать писем.
— О чем задумалась, Дуня?
Она приложила руку к глазам, вгляделась. На дороге, опираясь на палку, стоял седобородый старик. Она узнала его — Иван Иванович Медведев из Люнина.
— Здравствуй, Иван. Возвернулась вот, сижу.
— Думаешь, как жить начинать?
— Да, как жить… Много лет этой земле не родить хлеба. Помнишь, после гражданской? Годов десять в силу входили. Так разве ж то сравнить с теперешним? Живого места на земле нет.
— Ничего, Авдотья Матвеевна. Мы начнем, а там, глядишь, подмога придет. Мы в Люнине уж колхоз образовали. Председателем меня поставили.
— А у нас и председателя не из кого выбрать, одни бабы оставались, да и тех что-то не вижу.
Отвела за разговором душу, поднялась Евдокия Матвеевна. Захотелось от усталости воды волжской напиться. Подняла одну банку консервную — с дыркой, вторую, третью… Что же это такое? Целой банки не найти. Сколько же тут пуль пролетело, осколков снарядных?!
Спустилась на лед, думала ладошкой водицы зачерпнуть из воронки, а там… сукно шинельное. Струится весенняя вода, шевелит сукно. Жутко стало…
Но человек, пока живет, думает о живом. Прав люнинский председатель, надо думать, с чего начинать. Они вот колхоз возродили, и нам надо в кучку собираться.
Клонится к закату мартовское солнце. Ручьи ожили, заструились к Волге. В синем воздухе жаворонок трепыхается, звенит. Быть весне ранней.
Идет старая женщина по пепелищу. Вон над бугром дымок вьется: ага, кто-то уже обживается. Спустилась по ступенькам, откинула рядно, повешенное вместо двери, — ничего со свету не видать.