— И что?
— Ничего. Подошел тип в каком-то поясе, спасательном что ли, и спровадил нас. После революции я все время хожу по клубам. Мне это нравится. Ведь раньше-то таких, как я, не пускали, потому что я-то уж такой черный негр, из всех черных черный.
— Я один раз был в Ферретеро.
— А на острове Пинос есть один пляж, так там песок — черный.
— Да.
— Хоть бы бомба туда не попала.
— Хоть бы не попала.
Замолчали. Задумались. Что-то вспоминают.
— Я ушел — даже со старухой своей не простился.
Заморосил дождь.
— Дай-ка плащ, Педро.
— Бери. Может, он тебе уже не понадобится.
— Ну, на всякий случай.
— Сколько времени?
— Без пяти три.
— Ну и брызжет!
— От такого дождика промокнуть не промокнешь и сухим не останешься.
— Ты знаешь историю про попугая?
— Ты ее рассказывал уже три раза.
— Хватит притворяться спокойным! Не могу больше! Хоть бы скорее все кончилось к чертовой матери! Если они собираются сбросить бомбу, пусть бросают! Чего они ждут? Здесь никто не сдрейфит. Никто не сдрейфит, черт бы вас всех взял!
Луч прожектора шарит по поверхности моря. Прибой. Прохлада.
— Дай сигарету.
— Нельзя курить в карауле.
— Иди ты! Дай сигарету. В конце концов…
— Ладно. Пригнись только.
— Я курящий покойник. Дарио, мне кажется, что все уже кончилось. Я ничего больше не чувствую. Тишина и покой.
— Может, взрыв уже был?
— И все уже разлетелось в куски, а мы здесь разговариваем. И вдруг мы только одни остались в живых?
— Мы бы взрыв слышали.
— А может, он был далеко. В Ориенте. Или в Лас-Вильяс. И радиация, наверно, уже сюда дошла. Вот и дождик идет…
— Так или иначе…
— Погасла. Дай спички.
— Если мы живы, значит, революция не кончилась.
— Хоть мы и не супермены.
— Я не хочу, чтобы вернулся капитализм, Педро.
— Я тоже.
Начинается ливень. Потоки воды изливаются в море.
— Простудимся мы с тобой.
— Хорошо бы стаканчик рому.
— Говорят, взрыв похож на гриб. Поднимается, огромный, и потом опадает.
— Цепная реакция.
— Если бомба попадет на поля, трава больше никогда не вырастет.
— И все вокруг будет отравлено: колодцы, реки, земля, животные…
— Люди.
— Дети.
— Останется от нас только яма посреди моря.
— Пример для потомков.
— Это было бы чудовищным преступлением.
— Янки способны на все.
— Каждый имеет право жить, делать что хочет.
— Право рождаться.
Задумались. Молчат. Вспоминают… Холодно.
— Почему-то вспомнил сейчас, была у меня когда-то любовь.
— У меня и сейчас есть.
— Моя умерла от воспаления легких.
— Ну вот.
— Хотела стать учительницей. Умница была! Познакомился я с ней в школе. Нам было лет по четырнадцать или около того.
— Сейчас она пошла бы на смерть вместе с нами.
— Конечно.
— По-моему, жизнь — штука несложная. Люди умирают и так, и эдак, и ничего особенного в этом нет. И небес тоже никаких нет, и рая. Ни черта, ни дьявола. Просто отдашь концы, и прощай, дорогая. Мне, например, все равно, сбросят ли янки на меня какую-нибудь штуковину или я умру от старости. Ведь, в конце-то концов…
— Ну, я все-таки не хочу умирать.
— Да я тоже не хочу, черт побери! Но я хочу иметь право жить или умирать, как мне нравится, чтоб никто мной не командовал. Понимаешь?
— Может, американцы это понимают?
— Как же, жди! Ничего такого им и в голову не приходит. Они желают командовать всем, завладеть миром… Считают себя выше нас, особенными. Сами будут сколько угодно умирать от рака, от сердца и все равно не поймут, что умирают точно, ну точнехонько так же, как все другие люди, как любой негр, как всякий обыкновенный человек…
— Ты знаешь, я всегда думал: пока есть жизнь, есть надежда. Как бы не так! Никакой надежды! Вот нас сейчас уничтожат, всех нас, всю Кубу, к чертовой матери! Если только русские…
— Конечно. У русских есть ракеты.
— Да. Они их поставили у нас. И дадут янки жару.
— Там увидим.
— И тогда — конец янки, конец империализму, эксплуатации. Может, наша гибель принесет великое благо человечеству.
— Кто знает. Пока что я, Дарио, вот здесь, в этой окаянной дыре, плюю на янки, и на всех остальных, и на святую деву Марию… Я говорю одно: я не сдамся и не продамся.
— Я тоже.
Светает. Дождь перестал. Свежий ветерок.
— Что скажут наши дети?