— Зажги и мне сигарету, Педро.
— Если Педрито будет жив…
— Загаси спичку как следует.
— И если ничего не случится…
— Крепкие сигареты.
— Я скажу Педрито, что…
— По-моему, уже пора нас сменять.
— Без четверти пять. Еще час остался.
— У меня ноги застыли.
Отлив. Дождя больше нет, тучи разошлись. Серое небо над головой.
— Спать хочешь?
— Ни чуточки.
— И я не хочу. Будем наблюдать. Вдруг появится их «У-2», мы его собьем. Приплывет судно — потопим. Я хочу видеть все. Трассирующие пули. Взрывы.
— Огонь. Земля задрожит.
— Черт те что будет!
— Если один из нас останется в живых…
— Никто не останется.
— Ну, если вдруг…
— Они убьют нас всех, до одного.
— Кто-нибудь все-таки останется… Расскажет, как было дело.
— Подержи-ка автомат. Помочусь.
— Какого черта, Педро, ты мне на ноги льешь, мочись в другую сторону.
— А знаешь анекдот, как один тип входит в уборную…
— Ты вчера вечером рассказывал.
— Надо их пронумеровать. Скажешь — сорок четвертый и все — ха-ха-ха!
— Или — девятый. Опять — ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
— Двадцать пятый! Тоже ха-ха-ха!
— Тише! Услышат, пожалуй.
— Кто?
— Они.
— Янки?
— А что ты думаешь? Может, и услышат. У них всякие есть аппараты.
— Ну, значит, они тебя и сейчас слышат.
— Пусть слышат. Эй, слушайте! Вот мы здесь, Дарио и я, мы плюем на вас с высокого дерева, сукины вы дети!
— Чш-ш, парень. С тобой на рубку тростника попадешь.
— Хорошо. Тогда вот как: слушайте, вы! Произошла ошибка: плюю на вас только я один. Дарио у нас нежный — он на вас пи-пи делает.
Долгое молчание. Дарио мурлычет:
— Это Бени поет.
— Вот чудо, так чудо!
— Да, Бени — это чудо музыки.
— Все у него получается, и болеро, и гуарача, и мамбо.
— Я и говорю — чудо.
— А помнишь представление с танцами, как там пели:
— Ты не нажимай голосом-то. Тут надо тихонечко…
— А «Страдаю, но прощаю» тоже здорово, да?
— Ее Перес Прадо сочинил.
— Да. Этот совсем другой, чем Бени, с оркестром пел.
— Куда-то он подевался?
— От мамбо все тогда с ума посходили. А я, ты не поверишь, я так и не выучился мамбо танцевать.
— Значит, ты косолапый.
— Еще чего! Я танцую как волчок. Дело в том, что мне не нравится там соло. Как-то связывает.
— А что скажешь о Барбарито Диес?
— А оркестр «XX век»?
— А Арагон?
— Нет, что верно, то верно: мы, кубинцы, созданы для музыки и танца. Если все кончится благополучно…
— Придется это учесть.
— Не будет больше империализма…
— Не будет империализма…
— И цирка тогда больше не будет. Дрессированных зверей, акробатов, канатоходцев, карлиц, фокусников.
— Да ну тебя! Фокусников надо оставить, их ребятишки любят.
— Ладно, будут фокусники. Опустит обе руки в шляпу и вдруг достанет оттуда голубя…
— А то еще: платок сложит, а потом развернет, и получается знамя.
— И столы у них летают.
— Фокусники останутся. Я точно знаю.
— А мы их увидим?
— Нет.
— А Педрито?
— Может быть.
— Педрито и другие, такие, как он, останутся.
— Да, они останутся.
— Останутся, я верю.
Концерт самодеятельности в местной школе. Праздник открывает сеньорита Эмилиана. Она училась в Минас-дель-Фрио. Сеньорита Эмилиана объясняет присутствующим, что такого рода культурные мероприятия стали уже традицией. «Сейчас учащиеся нашей школы продемонстрируют родителям и родным свои успехи, покажут, чему они научились. Первым номером, как обычно, выступит Раулито, он прочтет стихотворение великого кубинского поэта Бонифасио Бирне».
Девятилетний малыш с челкой, падающей на глаза, выходит на середину. Он протягивает руку по направлению к знамени и под хихиканье своих товарищей чуть слышно лепечет:
Все хлопают. Певец, как взрослому, жмет Раулито руку. Дальше — сюрприз. «Сейчас вы увидите нечто совершенно небывалое, ни с чем не сравнимое, единственное в своем роде. Благодаря революции вы имеете возможность насладиться искусством артиста, прославившегося в свое время в Гаване. Выступает Мавр! Человек, изрыгающий огонь». Барабанная дробь (камнем по ящику). Аплодисменты. Матери поднимают детей повыше — это, наверное, тот доброволец с ярким платком на шее. Кто-то из малышей плачет — мне ничего не видно. Кто-то взгромоздился на табурет. Музыкальное вступление — Певец пощипывает струны гитары. И наконец появляется Мавр, низенький, смуглый, с курчавыми черными волосами. Он обходит круг, высоко подпрыгивает… До революции Мавр обходил в сезон рубки плантации, но работы не было, приходилось заниматься чем попало. Ничего не поделаешь, с голоду и огонь начнешь изрыгать! Сначала Мавр изображает забияку-парня, потом — близорукого старикашку, длинноносого (приставляет ладонь к носу, очень похоже получается) пьяницу — бредет, спотыкаясь, нога за ногу. Тут громче всех смеются, разумеется, мужчины. Страшный шум. Мавр стоит на одной ноге, другую поднял высоко вверх — ну точь-в-точь наша Белянка с поднятой лапой. Хохот. Дальше — прыжки, стойка на голове. Это трудно, рубашка сползла, обнажив шоколадный живот. Покачнулся, вскочил. Всем этим штукам Мавр выучился в прежние времена. Приходилось паясничать на голодный желудок. Публика в восторге от артиста. Певец снова стучит по ящику, выбивая барабанную дробь. «Внимание, сейчас вы увидите танец скелетины». Мавр размахивает платком. Ну-ка, вот так, сюда, а теперь — сюда. Он издает носом звук, напоминающий рожок автомобиля. Всеобщее веселье. Мавр вошел в азарт, он артист, он знает, как вызывать смех детей и аплодисменты, снова он молод и весел, звезда бродячего цирка. Надтреснутым голосом Мавр запевает: «Йе́мы-ере кумба́», «йе́мыере кумба́!» И вдруг — напряженная пауза, мертвая тишина. Только Певец выстукивает по ящику. «Смертельный номер!» Нахмуренные детские лица, сжатые ручонки, кто-то грызет палец… «Черт возьми, сейчас мы зажжем сигаретку». Мавр берет черенок от метлы. На конце — кусок пакли, смоченной в спирту. «Святая дева Макарена!» — шепчет кто-то. Мавр чиркает спичкой. Вместе с пламенем вспыхивает воспоминание: толстый Орасио, хозяин цирка, зажигает трубку с опиумом; он стоит в углу ярко-оранжевого ярмарочного балагана рядом со старым, усталым слоном, прикованным за ногу ржавой цепью. Слон этот звался Юмбо в Кабаигуане, Думбо — в Сиего де Авила, Пепе — в Артемисе и ел больше, чем все артисты, вместе взятые, включая акробатку Фину, которая рылась в карманах Орасио, пока он курил. Тот нарочно для нее клал в карманы два-три реала. Фина ощупывала карманы Орасио, и, убаюканный опиумом, он воображал, что она ласкает его. Фина, акробатка… Волнение в публике. Мавр подносит к лицу горящую паклю, открывает беззубый рот… Еще был в цирке глотатель шпаг, в один прекрасный день он умер, неизвестно отчего. Мавр дует керосином на горящую паклю. Вспышка. «Ты горишь, горишь!» — кричат дети. Двойная дробь по ящику. «Он горит, папа!» Крестьяне посмеиваются, несколько встревоженные. Мавр подносит паклю еще ближе. Кажется, будто огонь вырывается у него изо рта. Все хлопают, хлопают, хлопают! Мавр убегает. «Вот дьявол, я наглотался керосина. Не в форме». Овации. «Бис! Бис!» «Бис? Ни за какие деньги!»