15 августа. Налились и зазолотились виноградные гроздья. И сразу серой тучей налетели нахальные воробьи. За ними розовой тучей розовые скворцы. Ребята встретили незваных гостей криками и барабанным боем. Крутили трещотки, стучали в старые тазы и ведра, размахивали рубахами. Не стрелять же воробьев и скворцов, ведь всю весну и лето они вредных насекомышей и саранчу уничтожали.
20 августа. На винограднике следы шакала и ежика. Оба ночью объедали ягоды с нижних кистей. Только их еще и не хватало!
1 сентября. В садах опадают урюк, груши, яблоки. Поленишься с вечера собрать — утром ничего не останется. Неслышно и невидно пробираются по ночам в сады барсуки и дикобразы, и все дочиста подбирают, как метлой выметут!
Толстая дудка-ферула словно веретено, воткнутое в песок. Из веретена, как спицы, торчат стебли. И в основании каждого стебля, у самого ствола-веретена, пазуха-бурдючок вроде зеленой чаши. После дождей в этих чашах скапливается вода. И, бывает, не мало, а стаканов пять — восемь.
Джейраны знают про эти потайные «роднички» на дудках, разыскивают их в жару и с наслаждением пьют из чаш воду. Охотники так и называют эти ферулы — «джейраньи чаши».
Чуть слышное позвякиванье — кто-то, наверное, тычется в пустой котелок с ложками. Выглядываю из-под полога — над котелком осы: желтые, черные, полосатые. Все сердито бодают котелок лбами. И чего это они на него сердятся?
На песке банка консервная — и ее осы бодают. Упорно, злобно, настойчиво. Дались им эти железки!
А звяканью нет конца. Эге — так они же хотят пить, они мучаются от жажды! Блеск жести им кажется блеском воды!
Скорей наливаю воды полную миску. Вся жаждущая летучая братия — осы, мухи и мушки! — роем опустились на миску и облепили воду каемочкой. Пьют не напьются — хоть руками бери.
Я их не трогаю, мне они не нужны. Но живет, говорят, в пустыне богомол-эмпуза, так тот ловит жаждущих на солнечный зайчик. Эмпуза странное насекомое. Весь он словно слеплен из сухих веточек, листиков и колючек. На голове блестящий вырост — в нем отражается солнце. Сам эмпуза не виден — лишь звезда на лбу горит, как росинка. Изнывающие от жажды мухи кидаются на живую «капельку» и попадают эмпузе в лапы. В пустыне всегда будут жаждущие. И, значит, эмпуза всегда будет сыт. Не зря эмпуза — значит чудовище.
Каждый день мохнатая тарантулиха выползала из темной норы и грела на солнце свой кокон. Похож кокон на марлевый мешочек, набитый яичками. Не расставалась тарантулиха с коконом ни днем, ни ночью: так и носилась с ним, как с писаной торбой.
Наконец, солнце «высидело» яички, вылупились из них тарантулята. Прорвала тарантулиха паутинку на коконе — и хлынули тарантулята из дырочки ручейком. Выползло их с полтысячи — и все сразу на мать вскарабкались, облепили ее с ног до головы. Стала она похожа на взъерошенную головку репейника.
Тесно им стало в родной норе. Отправилась тарантулиха искать место получше. Приглянулся ей лужок — ровненький как посевное поле — и начала паучиха это поле своими тарантулятами засевать!
Ползет ровно и не спеша, и только время от времени задними лапками взмахивает: взмахнет и спихнет со спины паучат, еще взмахнет — еще спихнет. Ну прямо как настоящая сеялка!
Паучата падают и разбегаются в стороны — на новом месте приживаются и укореняются.
Весь лужок засеяла тарантулиха паучатами. А сама, обессиленная, ткнулась под камешек и обмерла.
В самое злое пекло, когда все прячутся кто куда, агама вползает на вершину сухого куста и задирает голову в небо. Из-под тяжелых чешуйчатых век недобро поблескивают глаза: она смотрит прямо на огненное солнце.
«Беспощадный огонь, ты губишь в пустыне жизнь. Ты сжигаешь зеленый росток и обращаешь в прах цветы. От кустов и деревьев ты оставляешь одни скелеты. Последние капли воды ты превращаешь в пар. Коробится и стонет земля. С криком отчаяния раскалываются камни».
Так думают про агаму туркмены — жители жаркой пустыни. И потому называют ее — проклинающая солнце.