Свисают вокруг серебристые, будто заиндевелые, ветви. Лица у всех у нас в этом свете голубые и серые. Даже красные губы и обгоревшие на солнце носы стали в этом призрачном свете лиловыми.
Хожу на поклон к эфе. Неделю назад увидел ее у старой норы песчанки и теперь хожу сюда каждый день. Подхожу, наклоняюсь, смотрю. Эфа лежит, свернувшись калачиком, положив голову на изгибы тела. Отогревается после зимы. Похоже, что ей нужно сейчас только солнце: ничего другого она и знать не желает.
Я хожу вокруг — эфа не обращает внимания. Я говорю, хлопаю в ладоши — эфа не шевелится.
Коричневое тело ее разрисовано черным и белым: готовый узор для ковра! Я, кажется, даже видел где-то такие ковры. Наклоняюсь и разглядываю ее в упор. На маленькой голове у нее белый крест. Знаменитый белый узор, похожий и на крест и на стремительный силуэт белой птицы.
Я начинаю привыкать к эфе. Ничего страшного: просто тупая медлительная рептилия. Но однажды я трогаю ее хворостинкой: «медлительная» эфа распрямляется, как тугая пружина, и мгновенно исчезает в норе. Ого! Не зря у ней на голове узор летящей птицы! Что, если она с такой же быстротой кинулась бы мне в ноги? Пожалуй, надо поосторожней: ведь в каждом зубе эфы по смертельной дозе яда.
Странные бугорки попадаются под ноги в сыпучих песках. Будто кто-то разложил по барханам круглые камешки и присыпал сверху песком.
Я пнул ногой такой бугорок, а под ним не камень, а… гриб! Растет и круглой шляпкой вспучивает песок. В заблуждение вводит.
Каждое утро встречаю в песках жука-полосатика. Как зебра: в черных и белых полосках. И всегда такой деловитый и занятой. То что-то ищет, то что-то ест. А если бежит — то уж сразу видно, что знает куда. Тронешь — он заскрипит недовольно, но покорно подожмёт лапки и надолго съежится и замрет: «Ну проходи, проходи — чего от дел отвлекаешь?»
На горячие барханы опустилась прохладная ночь. Черная земля и небо цвета призрачной глубины океана. И тишина такая, какая бывает, наверное, только на океанском дне.
Но вдруг крик громкий, тоскливый и жутковатый слышится совсем рядом. Голос унылый, протяжный, какой-то пустынный. Он так и манит к себе.
Беру в руки фонарь и шагаю на крик. Крик опять летит над черной пустыней — но уже чуть подальше. Я иду и иду, а голос, не удаляясь и не приближаясь, звучит впереди. И все манит и манит в ночную пустыню, подальше от дорог, от костра, от людей.
Я один среди ночи и тишины. Под ногами похрустывает щебень. А таинственный голос все зовет и зовет… Это, авдотка — странный пустынный кулик с большими золотыми глазами. Весь день он лежит неподвижно, сливаясь с песком и сорняками.
А спустится ночь — авдотка просыпается, начинает бегать, летать и кричать. И голос его, таинственный и унылый, тревожит пустынную ночь.
Небо в россыпи ярких звезд. Я включаю фонарь — звезды и на земле!
Вот зеленые, как изумруды, это глаза паука-тарантула. Не пожалела природа на тарантула глаз! Спереди два — как фары, под ними четыре — подфарники, еще сверху два — надфарники.
А вот звезды красные, как рубины. Это глаза ящерицы-геккона. Стоит он на тоненьких ножках и виляет хвостиком, как собачка. Чешуйки на нем крупные, как на рыбке. А хвостик покачивается и что-то шепчет-шепчет: это чешуйки хвоста трутся друг о друга и тихонько стрекочут. Геккончик испуганно смотрит и удивленно протирает глаза свои красные… языком!
Под кустом два тускло-розовых глаза. Там заяц-песчаник лежит. Вот глаза приподнялись и покатили, поскакали, как по ступенькам.
Как два летучие светляка, плывут над кустами глаза голубые. Голубые с зеленым огнем. Это идут джейраны.
А вот неверные, разноцветные: то красноватые, то вдруг зеленые. Там хищный барханный кот. Посветил глазами, поиграл красками и вдруг погасил их, как выключил. Значит, пригнулся и неслышно уполз.
Я тоже выключаю фонарь, и сразу же гаснут земные звезды. Зато звезды над головой становятся ярче. Щебень сухо похрустывает под ногой. Авдотка все зовет и зовет, а я все иду и иду…
В деревне песчанок переполох: важное событие — прохожий идет! Я иду, и на меня глазеют со всех сторон. Из темных норок-окошек, из темных норок-дверей. Иные в испуге вытянулись на цыпочках, в отчаянии сцепив в кулачки розовые крысиные пальчики, и прижали кулачки к груди.