И вот сейчас «меченая бригада» шла по улице Мартина Лютера Кинга, и я увязался за ними. Мало того, что с ними был Меркин! Этот козел Меркин, Половинкин и Огрейко шагали, почему–то взявшись за руки, как в детском саду! Все это было очень странно. И вдруг я допер, что они не просто так идут, а таким манером незаметно конвоируют Половинкина!…
И это еще не все! За ними шел Адидас Тимур–Заде, который по–русски знал слов двадцать, да и то не мог связывать их никакими падежами, кроме «ерепены крачи». Адидас Тимур–Заде, который не знал, мужского или женского рода слово «пальто». И этот Адидас Тимур–Заде вдруг оборачивается на своих мужиков и говорит им:
– Собратья! Спешите! Бесценен каждый миг! Тут я, понятно, маленько опупел, и в моей голове молниеносно вспыхнула картина тайной организации, которой у нас на Сортировке просто нечего делать, если не грабить поезд!
Я крался за ними в кустах, как Штирлиц, прятался за деревьями, обнесенными маленькими заборчиками от коз, за хлебным фургоном бежал до столовки, в которой хозяйничала злобная тетка Рыбец, и ни на секунду не упускал их из виду.
– Одумайтесь! — услышал я тихий, но полный силы голос Половинкина. — Братья, одумайтесь! Вы подняли руку на закон, на власть!
Бригадир Орленко не ответил, только Тимур–Заде отрывисто бросил ему:
– Ренегат!
Они взмыли вверх по лестнице на переходной мост, что раскорячился над железнодорожными путями, а я на четвереньках полез под вагонами снизу. За депо они резко свернули в сторону и нырнули в кусты, из которых торчал гипсовый рабочий без ноги (про ногу, конечно, я заранее знал, а снаружи травма незаметна). Я обежал скверик и увидел, как они шагают в сторону карасевского тупика. Я почесал следом и едва успел спрятаться за угол старого гаража, когда они остановились на пустыре перед оврагом.
Огрейко и Меркин отпустили Половинкина, и слесари стали полукругом, прижав его к самому склону.
– Как бы ни был жесток ваш приговор, — сказал им Андрей Половинкин, — но я говорю вам не от своего имени, а от имени закона, правоту которого, заключенную в силе, я понял так поздно. Одумайтесь, слышите меня, о несчастные!…
– Ты можешь говорить что угодно, — глухо сказал Копытин, — но дела своего мы не предадим, как ты.
– Я начинал с вами эту опасную игру, — продолжал Половинкин, — и я был готов умереть за нее. Но теперь я понял, как далеко мы были от истины!…
– Сколько тебе заплатили, изменник? — мрачно спросил Орленко.
– То, что я сделал, не измеряется деньгами и не деньгами будет вознаграждено! — гордо ответил Половинкин. — И мне не жаль погибнуть, если кости мои лягут в основание великого дворца закона! Стреляйте в меня! Я жалею не свою короткую жизнь, а вас — преступников и злодеев! Придет время, и вы раскаетесь!…
– Собратья! — грозно обратился к слесарям Адидас Тимур–Заде. — Назовите кару изменнику нашего дела!
– Смерть, — твердо сказал Орленко.
– Смерть, — повторили Колька Меркин и Израиль Наумович Ниппель.
– Смерть! — прозвучало из уст Копытина и Огрейко.
– Смерть… — прошептал Пантелеев.
– Смерть и забвение! — произнес Дрищенко.
– Воля ваша… — вымолвил Половинкин. — Убивайте… Но помните, сволочи, что вам за меня придется крепко заплатить!…
Слесари молча вынули из карманов детские пистолеты (без присосок, потому что в наших «хозтова–рах» запасных не продавали, а те, что были сразу, сразу и потерялись) и нацелили их на Половинкина.
– По врагу и предателю… — скомандовал Орленко, — огонь!
И тут за депо взвыл Иркутский экспресс. Его вой прокатился тайфуном, и в этом бурлящем, сотрясающем потоке я ничего не услышал — лишь полыхнула бледная вспышка, и Половинкин медленно повалился в крапиву.
Настала такая тишина, словно меня треснули по башке. Но секунду спустя Иркутский экспресс снова завопил, будто его разрывали на куски, и я что было сил помчался прочь с этого места к единственному человеку, который еще мог удержать бандитов, — к участковому лейтенанту Лубянкину.