К дому камнереза он подошел вежливо, не с парадного крыльца, а со Скрытопереломного переулка. Длинным, в полтора раза длинней московского-питерского, киммерийским пальцем нажал на звонок. Дверь отворила широкая в кости, восточного происхождения женщина в засыпанном мукой переднике. Веденей угодил на кухню, где жар и пар висели чуть ли не такие же, как на работе, возле сивилл, - но пахло не серой, а чем-то печеным и весьма дорогим, ибо Киммерия спокон веков вынуждена ввозить пшеницу - берега Рифея теплые, но вызревает на них только ячмень, да и того немного. Веденей унюхал, что пекутся обычные для вербного дня пироги ни с чем. Отчетливо пахло тут и рыбой; пост в доме, конечно, соблюдали, но плоть свою не слишком-то морили. Если уж позволено в этот день потребление растительного масла и рыбы, чего б не потребить? Веденей протянул женщине вербу, даже не подумав, что есть на свете иные вероисповедания, кроме православного.
- Ты к Роману Минычу. И к брату.
- Я ко всем. Братец мой, недоумок, на кладбище напрокудил. Так что простите, всех зашел поздравить, да маленькому вербный гостинец вот принес! - Женщина приняла мешок с деревянными бобрами, но сразу согнулась под его тяжестью: во Внешней Руси игрушки весят меньше. Веденей извинился, но татарка помочь ей не позволила.
- Это ты меня извини, - опережая реплику гипофета, сказала она. Замечательные ваши бобры, они Павлику понравятся. Он скоро играть в них будет, сильный он будет, скоро... И соловей запоет... Ой, да что это я тут болтаю, проходи. Варфоломей твой выздоравливает, срослись кости уже. Следов не будет, только шрамы на спине останутся...
Веденей приобалдел: он-то знал, как разговаривают люди, умеющие видеть будущее. Эта женщина умела лучше всех, кого он в жизни знал. Но зато совершенно не умела этого скрывать. Поднял гипофет голову, осмотрелся и произнес неожиданно для себя самого:
- Эхо у вас тут красивое - потолки высокие!
Татарка усмехнулась, будущее предсказывать перестала. Веденей, порываясь помочь нести мешок с бобрами, пошел за ней в глубь дома, Варфоломей лежал в северном крыле. В каждой комнате стояли связки вербы, пахло пирогами и жженой туевой смолой.
- Русский праздник, но хороший праздник, - сказала татарка, - иди, иди, он уже скоро вставать сможет.
- Красивое у вас эхо, - невпопад повторил Веденей, вступая в комнату брата. Тот лежал, укрытый до подбородка, силился сделать вид, что спит. Этой встречи он боялся смертельно - с тех самых пор, как попался на неумелой краже Конанова кола.
- Эй, колокрад, просыпайся, брат пришел, сейчас пить-есть пора! сказала татарка и оставила братьев наедине. Варфоломей робко открыл полглаза.
- Бить не буду, - сказал Веденей, - тебе твое уже выдали. Что теперь с тобой делать? Илиан перед всем городом в дурни записался - раскатал губу гипофетово семя в батоги... Только ты не радуйся, хвалить тебя не за что. В общем, буду просить, чтоб держали тебя здесь кухонным мужиком и на улицу не выпускали. Как можно дольше.
- Мне вставать еще нельзя, - промычал Варфоломей.
- Скоро будет можно. Вставать. Но больше ничего. Найди на себя управу, мне ж стыд за тебя на весь рынок! Твое счастье, что хозяин тебя головой принял, не то быть бы тебе в Римедиуме! А это, знаешь ли, не Ялта, даже не Миусы... Дурак ты, Варя, и шутки твои дурацкие. Нашел что воровать. Ты б еще Венеру из Рощи украл!
- Я пробовал - не дотащил...
Веденей расхохотался.
- Так это ты ее поворотил? А в "сплетнице" умники - "Новый подземный толчок на Земле Святого Витта! Повернулась статуя Венеры Киммерийской!" Видал?
- Мне с глаза только вчера повязку сняли, газет тут не читают... Телевизор одна хозяйка смотрит, ничего больше...
Варфоломей врал: повязку с пришибленного глаза у него Федор Кузьмич вот уже неделю как снял. И газету-сплетницу, "Вечерний Киммерион" с упомянутым заголовком он тоже видел. И Венеру в садике - еще до визита на могилу Конана-Варвара - не один час ворочал, даже с места сдвинул, но понял, что тащить ее через полгорода к офенской гостинице сил ему никак не хватит. Ну, а Римедиумом в Киммерионе пугали и детей, и взрослых. И даже, говорят, бобров - но на этот счет, во избежание межрасовой розни, киммерийская пресса ничего официально не сообщала.
Брата своего Веденей пугал Римедиумом с детства, но не особенно помогало. Варфоломея утешало, что еще ранее первой кражи, на которой он попался, десятка три прошли безнаказанно. Мешок жертвенной серы, упертый у брата, до сих пор был надежно спрятан на Выселках. Одна беда, что никому, кроме сивилл и гипофетов, такая сера задаром не нужна, а старший брат украденное вряд ли стал бы выкупать - скорей отвесил бы затрещину, наплевав, что младший силою давно его превзошел.
- А мешок серы мог бы у меня и не воровать. Все одно никому больше не нужна. Даже на порох не годится. Интересно, Варька, тебе что, все на свете украсть хочется?
- Не все, - оживился и мечтательно сощурился выздоравливающий, - но иногда очень хочется. Чтобы большое. Колокол с Кроличьего острова, к примеру. Или камин у архонта. Или русскую печь. Или железное бревно... Особенно бревно, только чтобы очень большое. Большое, оно... крупное. А крупное... крупное всегда спереть хочется, потому что оно большое.
Весь этот монолог Веденей слышал не раз и не два, но покушение на многотонную Венеру его слегка поразило. Эту бы силищу - да к чему путному!
- Что ж ты у меня ни одной сивиллы не упер? Бывают крупные, жертвенник гнется...
- А на фига, - скучно спросил Варфоломей, - тебе новую определят, а куда я ее, старую бабу, дену? Была б она каменная. Или чугунная!
- Ты его не слушай, - сказала возникшая в комнате татарка, - возрастное это у него. Как заматереет и женится, то есть женится он уже потом, а сперва у него дочка уже будет... Он, в общем, не будет воровать, перестанет, я тебе точно говорю. Ты ему тогда верь. А сейчас ты мне верь, я точно говорю.
Веденей не сомневался, что точно, - он знал, эта женщина действительно видит будущее. Значит, все дело в подростковом, так сказать, созревании, и пора парню, говоря со всей киммерийской стыдливостью, становиться мужчиной.
- Уже скоро, - сказала Нинель в ответ на мысли Веденея, - а вот насчет чтобы с хозяевами и с нами откушать? Хозяйка Гликерия приглашает. Стол постный, но рыбку припасли. Пирог с рыбой даже домовой любит. Особенный пирог. Не отказывайся, все равно не откажешься.
- А мне пирог? - оживился Варфоломей.
- И тебе пирог. Тебе два пирога. Оба с розгами. Да лежи ты, недоросток! Федор Кузьмич тебе горчичник тогда знаешь куда?
Варфоломей знал и не бунтовал.
Вербная трапеза в доме Подселенцева удалась по первому разряду, даже старик-хозяин не удержался и прежде гостей выполз в столовую на запахи. Политый кедровым маслом пирог с рифейской зубаткой занимал всю середину стола. Мочености, солености, квашености стояли вперемешку с припущенным, припеченным и потомленным. Женщины вели себя за столом строго, старики-мужчины еще строже. Тоня кормила кроху-Павлика чем-то особенным, наверняка тоже праздничным. Красивая Доня постреливала глазами на видного собой гипофета. Гликерия терпела и не включала телевизор, хотя сегодня опять крутили про Святую Варвару. Все восьмеро, считая малыша, наконец, устроились за киммерийским столом - квадратным, со скругленными углами.
- Эта моя речь, - сказал старик-хозяин, поднимая стопку, - наверное, эта моя речь будет историческая. Я сегодня хочу выпить исторически.
Старец-камнерез ненадолго умолк, со значением покачивая во все еще сильных пальцах стопку настойки на бокрянике, морозом будланутой. Питье было горьким, мужским, но именно оно посверкивало в стопках у всех собравшихся за столом, лишь Гликерия по стародевичеству налила себе на донышко морошковой подслащенной, ярко-желтой. Уровень напитка в стопках, впрочем, был разный от налитых всклянь у Романа Миныча и Федора Кузьмича до нескольких символических капель перед Антониной. Варфоломей лежал в постели, но дверь из столовой к нему была распахнута, и стопку ему тоже отнесли полную, и слушал он своего хозяина с величайшим уважением, с таким, какое мог испытывать лишь к человеку, изготовлявшему всю жизнь большие и тяжелые вещи, - такие, которые украсть хочется.