"Наши братья по Рифею. Никогда покойник не принял бы такого дара! Честный бобер вообще ничего у людей не берет в подарок, - только покупает. В подарок только у своих можно. Вот есть честные бобры - им в подарок, бывало, друзья даже новые зубы дарили... Эх, не те пошли времена, никто теперь зубов тебе не подарит!" - Пэрч приметил, что переходит на скользкую и больную для жителей всех трех дачных Мебиев тему, на отсутствие приличного зубопротезиста, и быстро засвистел о другом. "А мне на Обрате говорили, что главный у людей, называется он император, который на империале, новую графу в паспорт ввел: "подробная национальность". Я не понял ничего сперва, а мне этот еврей-меняла объясняет, что раньше были люди в Киммерионе русские, а теперь - киммерийские русские. Он тоже теперь - киммерийский еврей. Национальность редкая, и он этим горд, как только киммерийскому еврею и можно гордиться. Так чем плохо, спрашиваю. Потому что если бы он всем доволен был, то рассказывать бы не стал, характер у него подлючий, человечий, и наглый тоже весь из себя эдакий. Он мне и говорит: вот был ты, Пэрчик, по национальности - бобер. А теперь ты - киммерийский бобер. И так тебе в паспорте и запишут. А откуда у меня паспорт?..."
"Покойный Кармоди не раз мне говорил: не миновать нам паспортизации, раз мы с людьми на биоценоз пошли..." - тактично свистнул Бух, напоминая, что никакие рассказы без упоминания положительных качеств покойного во время фин-ахана неуместны. "Непромокаемые, поди, нам-то дадут, в корочках..."
"Да... паспортные корочки - это ж прелесть..." - не удержался Укс, родной брат покойного. "Помню, как дождь на Криле был из корочек, я пять штук съел. Не сытно, но вкусно, вкусно... Хорошо тогда погрыз, пожевал..." Укс тут же опомнился; "И покойник, помню, корочки ел и нахваливал очень, свистел, ароматные корочки, от партбилетов особенно - тайгой пахнут, лесоповалом, колониальным товаром, бакалеей всяческой, бананами сушеными, всякой сублимацией, другой вкуснотой... Знатный вкус был у покойного первостатейнейший! Одиннадцать жен похоронил, и все как одна такие превеликие мастерицы были - и нагрызть, и подпилить, и вычистить, и опохмелить, - и красавицы к тому же, как сезон для красоты придет..."
"Великобобрче, да это я что, с паспортом плавать буду?" - возмутился Бух, - "А если я лопать захочу, я ж не удержусь, корочку съем и бумагу с ней - будь она сто раз немокнущая!"
"Бумага, - да чтоб мне Пэрчем никогда не называться! - обещана в новых паспортах вечная: не горящая, не мокнущая, неугрызимая. Еврей говорил! Да и не бумага это будет, а вф... вф... фафф... Ваффр... Вольфрамовый сплав какой-то!" - договорил Пэрч, не обращая внимания на ехидные взгляды и свистки: сочетание "в" и "ф" всегда плохо высвистывалось, если зубы - не от мастера Дунстана. А где он, мастер Дунстан? Сами его в Римедиум со зла друг на друга сдали, сами теперь без зубов и остались; в Римедиуме у людей какая-то чумка случилась.
Секрет вытачивания запасных, новых, съемных зубов пропал вместе с Дунстаном Мак-Грегором, и у кого еще сохранился старый протез - тот берег его пуще родного толстого хвоста. А новые мастера, братья из фирмы "Мебий и мать", не владея великим искусством загубленного Дунстана, на свою монопольную до поры до времени продукцию подняли цены втрое. Не по карману простому бобру протез в четыре железных ствола ценой, а он, протез подлый, года не пройдет, как об корешок елочный переломится. Впрочем, все трое братьев на фин-ахан плыть отказались, пожаловавшись на невозможность оторваться от работы: день и ночь грызут они рыбий зуб, чтоб другие бобры могли нормально питаться. То ли дело был старик Дунстан! Пэрч вдруг вспомнил о покойном Кармоди что-то и вправду хорошее, и ринулся свистеть свою мысль на всех обертонах.
"А помните, бобры добрые, как покойник с Дунстаном Мак-Грегором душа в душу жили! Как ни хоронит покойник жену - так все хлопоты на себя Дунстан берет, всех сам на фин-ахан созывает, по хозяйству хлопочет, покуда покойник плачет-убивается! Всегда угощение мелко-мелко сам нагрызет, по хатке расставит - любо-дорого, и вкусно так! Грызешь, помню, грызешь на поминках не нагрызешься! Стружку ясеневую готовил особенную, так не ясень был у него, а чистый каштан-банан! Так и ждешь - когда ж покойничек снова женится!.."
У торца лотка, наполненного сладкой ольховой стружкой, сидел скандально знаменитый журналист Икт Мак-Грегор по прозвищу "желтобревенщик" - и вовсю хрустел. Икт грызся, это по-бобрьи значит печатался, на всех бревнах, по секрету от людей издаваемых для своих нужд и на Правом Мебии, и на Левом. И на ежедневных стволах появлялись нагрызенные им признания скандалиста, и на еженедельных, разве что на Левых он грыз "колонку диффаматора", а на правых с таким же усердием вел "дневник грызуна". На фин-ахан Икт, как всегда, явился уже под изрядным духом пьяной ивовой коры, вовсю рыгал, но грыз яростней прочих, посверкивая направо-налево глазами и усами, выбирая очередную жертву. "Желтые" бревна, нагрызаемые для удовлетворения самых низменных инстинктов бобриного подонства, постоянных журналистов не имели. За вычетом одного - Икта. Этот нагрызал по полбревна в любом из таких изданий. Наиболее известным желтым изданием была ежедекадная "Дребезда", почетно именовавшая Икта "наш Золотой Зуб". Люди бы сказали "золотое перо", но бобры спокон веков пишут зубами по бревнам - и при этом кругами. Людям кажется, что это просто обед. Ну и пусть кажется.
Икт покуда помалкивал, но, понятно, рано или поздно должен был засвистеть. Пока что свистел преимущественно Пэрч. Свистел Пэрч с пастью, полной стружки, потому свистел невнятно, но слушали его с сочувствием как раз из-за этого: значит, враки, что у Пэрча протез от Дунстана, значит, как у всех - дорогая штамповка от Мебиев и от матери их, склочной старухи, которую некогда лодочник Астерий на Селезни, что между человечьих Нежностей, веслом по затылку до крови скомпрометировал - жаль, что вовсе не зашиб: крутится старая перечница и знай подгрызает сыновей лютым пoдгрызом, что мало, ма-ло, ма-ла-ва-то берут они за свои знаменитые протезы, без которых почти все бобры давно бы сидели на опилочной диете, а такая диета вон какая бобрам вредная - даже люди в телевизоре признают, что неполезная.
Старый Харк О'Брайен сморщил морду. Двух его дочерей похоронил покойник. И нельзя о покойнике сейчас плохое свистеть... но что ж о нем свистнешь хорошего, сколько теперь дочек ни хвали: покойницы, - ну, впрочем и сам Кармоди тоже покойник. Никакую жену больше со света не сживет. Устроил покойник, что называется, два подарка для господина Харка, - но об этом сегодня нельзя, потому что главного подарка господин Харк все же дождался: пережил он этого синезубого волокиту. И никакой пудости не подкладывал ему, просто не захотел Рифей-батюшка на себе такую сволочь носить. А ведь был соблазн послать ему сладких кедровых орешков, младшая дочка - самая младшая из тех двадцати двух, что замуж за Кармоди из озера не поплыли - мастерица такие орешки готовить, жаль, что скрывать приходится эдакий великий талант. Ужо-то она хорошего мужа себе выберет. Вся в покойную мать, та тоже мастерица была - как знать, сидел бы нынче Харк на фин-ахане по Кармоди или не сидел бы, грыз бы сладкую стружку или не грыз бы, если б вовремя не догадался старухе, Великобобрче прости, в ее ночную закуску-заначку малость стрихнину для защиты от рифейских мышей насыпать, - подводных, конечно, мышей, таких не бывает пока что, конечно, но вдруг да будут - все-таки здесь хоть и Мебии, а Киммерия как-никак. Впрочем, это он ей преимущественно за то стрихнин подсунул, что она ему рога с нынешним покойником наставляла.
Однако же все они, вышеприпомненные, давно покойники, мир праху их, да и сам Харк - уже очень не юноша. Дай ему теперь арбалет - так промажет с десяти плывков. А когда-то, было время, бил в глаз эфу, змею гремучую, с полуверсты - и господину Тараху в Триед к столу относил. Очень господин Тарах бывали довольны, прямо у пристани иногда змею съедали, потому как эфа в Киммерии и очень гремучая, и очень ядовитая, а господин Тарах ядовитость всегда весьма высоко ценил. За такую змею бывали озерной страже О'Брайенов объявляемы с пристани благодарности, и даже переходящий вымпел "Медный Змий", случалось, им на декаду-другую в любование переходил.