Со Хи что ни день спрашивала: «Куда уехала мама?»
Ей всегда отвечали одно и то же: «В Сеул».
«Зачем уехала?»
«Чтобы навестить дедушку».
«Почему она не взяла меня с собой?»
«Сеул далеко. Вы бы устали идти пешком».
«А паланкин на что? Я бы в нем сидела».
«Дорога нелегкая. Надо перейти через несколько гор и несколько рек».
«Через реку меня бы перенес на спине Киль Сан».
«Так-то оно так, но в горах живут свирепые тигры. У них глаза горят как огонь в жаровне. Особенно они злы, когда видят детей. Просто ужас!»
Девочка, испугавшись, замолкала на некоторое время, но затем принималась за старое:
«Когда мама вернется?»
«Скоро», — отвечала портниха.
«Когда — скоро? Сколько ночей мне спать до ее приезда?»
Со Хи колотила кулачками по груди женщины. А та ответила:
«Ваша мама приедет, когда вы станете взрослой».
«Сколько ночей пройдет, пока я стану взрослой? Сколько?» — на красивом и гладком лбу ее выступала вздувшаяся вена. Бон Сун Не стоило больших усилий успокоить девочку, чтобы та, в порыве ярости, не упала в обморок.
В этих местах, несмотря на приближение зимы и близкие заморозки, — при безветрии и чистом небе, — дни стояли теплые, точно весной. Солнечный свет с утра наполнял задний двор флигеля, и тепло здесь сохранялось даже с наступлением сумерек. А ночью был слышен шорох падающих листьев на поверхность пруда, где днем всплывали на свету карпы. А затем наступала долгая тихая ночь.
Намучившись за день с Со Хи, Бон Сун крепко спала в женской половине дома. Её мать, портниха, лежала подле и безучастно смотрела на мерцающий огонь лампы. Окна были закрыты, и свет колебался от зажженного фитиля. Со Хи, тоже измотаная, спала как голубь, дыша ровно и тихо.
«Надо встать и работать», — подумала женщина, но не смогла пошевельнуть отяжелевшим телом. И сон не шел. В ее затуманенном усталостью сознании появлялись разрозненные картины, которые уходили и появлялись вновь, и мысли в голове путались будто паутина. Все прошедшие события то удалялись прочь, то явственно возникали вновь пред ее глазами, — видение похоронной процессии с носилками, уносящими старика Ба У за дальний холм, и ветер, поднявший дорожную пыль, заполнил сейчас все пространство комнаты… Видение, вызванное слабым колебанием света лампы и отражением теней…
«Надо бы сходить к бабушке Каннан… Жива ли она еще, дышит ли?..» Она никак не могла совладать своим телом, чтобы подняться. Бон Сун Не казалось, что старик Ба У, опираясь на свою палку, вот-вот появится в дверях и посмотрит на нее своими добрыми, мудрыми глазами. «Спасибо тебе, Бон Сун Не! Зачем ты побеспокоилась о похоронных одеждах для старика? Право, не стоило…» Женщина почти слышала его голос. И в ответ проговорила: «Дедушка Ба У, вы так грустны и печальны… Обстоятельства сложились так, что нельзя было тревожить госпожу. А в моем положении я не могла позволить себе привести доктора Муна. И теперь мне бы хотелось что-то сделать для бабушки Каннан… Давеча, кажется, Ду Ман Не принесла ей какое-то лекарство. Но у нее самой на руках больная свекровь, и средств никаких…»
Бон Сун Не вдруг вспомнила Кви Нё, ее язвительную улыбку, отчего портниха испытывала странное чувство, как если бы только что оправилась от несварения желудка, но при этом неприятный осадок все еще оставался. На душе ее было тревожно и в то же время гадко, словно имела дело со змеей. «Коварная девка!.. Не уймется же никак! Только и делает, что вредит!» Как бы ни старалась Бон Сун Не относиться к Кви Нё лучше, ничего не получалось. И не будет у нее к негоднице никакого сочувствия и расположения! Никогда!
А в доме чхампана Чхве разыгралась нешуточная буря, и никто не ведал, чем все закончится, и слугам приходилось лишь молча наблюдать за происходящим. Хотя они, в известной мере, негодовали. Преданность хозяину требовала от них проявления чувства ненависти и гнева к аморальной парочке, навлекшей тень позора на доброе имя янбана. И они, конечно, переживали, испытывая и ярость, и отвращение, но в большей степени их охватывало недоумение. Эти двое, Ку Чхон и жена чхампана, оказались, безусловно, грешниками, поправшими все моральные устои, они не заслуживали никакого прощения, хотя, возможно, сами не ведали, что творят. И к чему, к какой судьбе вел их поступок? Отчего не сработал инстинкт самосохранения? То, ради чего они переступили, разве можно это назвать любовью? Красивая, молодая женщина, сама добродетель, одним своим существованием могущая стать счастьем для доброй половины мужчин, разве она рождена только для одного лишь страстного желания?