ИТАК, ПОЛЯРНОЕ ЗЕМЛЕДЕЛИЕ
Почвы создавались так.
В подзолистые, песчаные и супесчаные обильно добавлялись органические удобрения. В бедные железисто-песчаные по нескольку лет подряд вносили компосты[22], очень редко удавалось отделаться одним минеральным удобрением. Неимоверная норма — 100 тонн компоста на гектар — здесь казалась обычной.
Ну, конечно, до всего этого надо было убирать груды камней — наследие древнего ледника.
Проходили машины — они взрыхляли мертвую корку, в нее впервые проникали воздух и жизнь, она начинала дышать, и невидимые мириады строителей почвенного покрова — бактерии — заселяли ее.
Осушенные болота были удобны тем, что в них можно было не зарывать навоз.
В 1932 году была создана сеть опытных пунктов на Крайнем Севере — от Мурманска до Камчатки.
Эйхфельд остался в Хибинах.
Было бы нелегко перечислить все, что оказалось вполне возможным выращивать в Заполярье вопреки прорицаниям всех Кассандр, и патетических и склонных к острословию. Картофель — сорта «снежинка», «азия», «Вермонт». Овсы, ячмени. Даже пшеницу. Уже велась селекция местных сортов. Один из них называли «умптек», что на языке саами значит «дважды недоступная тундра».
Закладывались ягодники. Вился горох. Густо зеленели салат, укроп, петрушка. Собирали урожаи брюквы, репы, редьки, свеклы, моркови, редиски, лука.
Тогда-то были впервые как следует распознаны замечательные качества одного старого знакомца человека. Прежнее знакомство оказалось шапочным. Кольраби по противоцынготной силе в полтора раза превзошел знаменитый эталон — лимон. Это было замечательное ботаническое открытие. Ведь кольраби может следовать за полярником почти всюду на Севере!
Удивительно было поведение многих переселенцев с юга.
Эйхфельд наблюдал бунт культур. Брюква и редька, обычно цветущие на втором году, зацветали в первое лето. Ячмень «взрывался»: он выкидывал колосья багряные, рогатые, двухрядные. «Они сходят с ума», записал Эйхфельд в карманную книжечку. Двухлетние становились однолетними, озимые — яровыми.
И еще эта неожиданная, непредвиденная, чудесная сила, гонящая растения из земли!
Например, шпинату, пускающему длинные, тонкие, осыпанные цветами побеги, было некогда задерживаться, чтобы убрать себя сочной листвой, ради которой он разводится!
Но на своих болотах Эйхфельд уже, как правило, собирал урожаи, которые сам называл баснословными: 300 центнеров корнеплодов или картофеля и капусты с гектара. А тимофеевки снимал на сено до 70 центнеров!
То были подарки Севера.
Картофель вовсе не знал страшного своего бича — фитофторы.
«Африканцы», «американцы», уроженцы Азии тут удавались тем лучше, чем были южнее родом: этот факт особенно поражал тех, кто знакомился впервые с хибинскими земледельческими делами. Ячмени и овсы вызревали быстрее, чем под Ленинградом: в два месяца с неделей. «Алжирцы» обгоняли многих коренных северян. Индийские злаки подчас чувствовали себя больше дома в Хибинах, чем на Кубани.
А лучше всего росли выходцы из горных районов.
Это был поток фактов, не укладывавшихся ни в какие предзаданные схемы.
Эйхфельду уже было совершенно ясно, что таблицы Габерландта — эти мертвые перечни «вечных свойств» растений, может быть, действительно хороши для широты Германии (где они составлены), но только для той широты и хороши.
Тогда была в моде теория «центров происхождения», согласно которой разнообразие исходных форм в горных районах объяснялось тем, что там и находился «центр» их происхождения и потому присутствовала наибольшая «концентрация» там же, на месте возникших генов. Но наблюдавший взрывы и бунты своих ячменей и редек Эйхфельд полагал, что и для горных районов дело объяснится гораздо естественнее простым разнообразием тамошних условий.
Он видел, как яровизируются семена, которые он сеял в Заполярье. Он сам, создавая один небывалый полярный сорт за другим, по плану подбирал пары для скрещиваний и воспитанием членов этих пар в различных условиях расширял их наследственные возможности.
Здесь надо было или переделать природу, или вовсе отступиться, признав себя побежденным. И не таблицы «свойств», не теории «концентрации генов», но только одна теория освещала Эйхфельду путь: та, которую создал великий испытатель природы Мичурин.
В эти годы узнал Эйхфельд и о другом исследователе, работавшем на крайнем юге страны. Мичуринская наука в руках этого исследователя совершала чудеса. Он развивал ее. Отныне Эйхфельд жадно следил за стройной и замечательной системой идей, которую создавал этот исследователь. Вскоре с юга от него пришла к пионеру полярного земледелия просьба испытать в арктических условиях набор сортов злаков из мировой коллекции Ленинградского Всесоюзного института растениеводства. И по просьбе Лысенко Эйхфельд высеял у себя в Хибинах тысячи образцов пшениц, овсов, ячменей. Это был северный экзамен для них — одновременный с экзаменом на полях Украины, в Азербайджане, на Кавказе и в Казахстане.