— Поэтому о фавана таграса и осталось немало свидетельств, — сказал Ивара. — Почти всегда это были выдающиеся люди — те, кого потом помнили и любили, кем восхищались. И традиция посмертных барельефов, думаю, возникла не сама по себе; изображения на саркофагах отражают природу фавана таграса. В каждом из этих лиц спрятана надежда на воскрешение, на вторую жизнь. И одновременно это надежда на великую праведность умершего, амбиция, что умерший обладал несравненными человеческими достоинствами.
Пока они говорили, Хинта смотрел — на них и на компас, на небо и на траву. Он видел, как призраки играют вокруг, переплетением теней и света ложатся на их лица.
— Я понял, — вдруг произнес он. — Это надежда не на одну вторую жизнь. Это надежда на целый цикл новых жизней. Ведь получается, что если Тави станет героем, то через века он повторится снова и будет соединен с еще одним хорошим человеком или с еще одним невинным ребенком. И так будет происходить раз за разом.
— То есть, возможно, во мне уже больше, — осознал Тави, — больше, чем два?
— Души — это свет вселенной, — напомнил Ивара. — Души связаны с историей, которая началась не в этом мире. Если каждый раз оставлять самое хорошее от каждой души и передавать это дальше, то, в конце концов, возникнут существа, очень похожие на сам Образ. Тави, я думаю, это уже есть в тебе, уже сияет в тебе. Вместе с изначальным Тави и с изначальным Таливи в твоем лице сам Образ: потаенные черты великой прекрасной общности, к которой принадлежат все люди, и Аджелика Рахна вместе с нами.
— А мое лицо похоже на твое, — сказал Тави. — Тогда ты тоже можешь быть фавана таграса.
Хинта несколько опешил от такого поворота. Но он и сам видел это: видел их общность и связь, видел, что призраки не делают различий в своем танце и равно касаются обоих — и мужчины, и мальчика, и не только их лиц, но и рук, и тел, и всего вокруг них.
— Я уже подумал об этом, — сказал Ивара. — Это бы объяснило пропавшие годы моей жизни, объяснило, почему такое количество людей чувствовало, что я умер, почему мой брат так странно присматривался ко мне, и почему в конце, когда он стал терять контроль, он обмолвился о том, что я вернулся из мертвых…
— Да. Поэтому мы с тобой так похожи. Дело не в цвете волос и даже не в чертах лица. Многие люди бывают похожи мелочами. Но мы с тобой похожи этим особым всеобщим светом, который примешался к собственному свету наших душ.
— Это лестно звучит, — скептически ответил Ивара, — но где мое погребение, мое свидетельство о смерти? В какого из героев я преображен? — Он развел руками. — Давайте не будем говорить обо мне как о фавана таграса, потому что этому нет — по крайней мере, пока — доказательств. И вся моя схожесть с Тави, которую замечали столь многие люди, может объясняться иначе. Давайте обсудим другие вещи: по возможности, достроим картину мира.
— Хорошо, — согласился Тави.
— Чего-то я все-таки не понимаю, — сказал Хинта. — Мы говорим, что есть машина, которая обеспечивает переселение душ…
— Нет, — поправил его Ивара. — Переселение душ — закон вселенной, поддерживаемый звездным ветром. Машина лишь поставляет тела, оболочки, дает шанс быстро возродиться людям определенного склада.
— Ладно. Мы сейчас по большей части разобрались с фавана таграса, и я сам ответил на вопрос о том, почему призраки приходят к золотым вещам. Я даже могу понять, почему они приходят к нам с вами — потому что мы теперь причастны. Но каков механизм этого процесса? Почему я вижу их в свете дня — прямо на стеклах, на траве, в ваших лицах? Вы их видите так же?
— Не совсем, — сказал Тави. — Скорее я их слышу — они, как речь Аджелика Рахна, проникают в мой разум.
— А я их чувствую, — сказал Ивара, — но не слишком ясно. Забавно, но для меня это ощущение похоже на работу в аудитории — словно нас здесь не трое, а класс или курс. Я их чувствую, как чувствовал толпу учеников, к которым поворачивался спиной. Я их не слышу и не вижу. Но я не видел Аджелика Рахна с тех пор, как мы пересекли линию Экватора. Если он пробудился, стал другим, то, возможно, контакт с ним изменит мое восприятие.
— Тогда почему я вижу лица? — спросил Хинта.
— Возможно, это очень субъективное явление, — пожал плечами Ивара, — и каждый воспринимает их по-своему.
— Они красивые? — спросил Тави.
— Да, — с некоторым трепетом ответил Хинта, — думаю, так можно сказать. Это идеальные лица. На них нет шрамов природы и жизни. Я не замечал в них явного уродства. У них вообще очень мало индивидуальных черт. Я не знаю, сколько им лет. Я даже не могу различить мужчин и женщин.
— Должно быть, это здорово — видеть их своими глазами. Их много?
— Их много, — эхом подтвердил Хинта, — и нет, я не уверен, что видеть их — это здорово.
— Думаю, они не издают звуков и не выглядят, — сказал Ивара, — но сам наш разум находит удобный для себя способ, чтобы их воспринимать. Ты и раньше был таким, Хинта. Ты порой удивляешь других, даже меня. Ты видишь то, что скрыто, замечаешь даже те эмоции у людей, которые сам не можешь понять. У тебя дар. Ты — мастер эмпатии.
И снова похвала обрадовала Хинту. Но теперь вместе с удовольствием он ощутил удивление, даже смущение. Он никогда не думал о себе тех вещей, которые сейчас сказал о нем Ивара. Хинта знал о своих технических талантах. Еще он стремился к зрелости. Он бы принял как должное, если бы его похвалили за благоразумие, за выносливость. Но Ивара хвалил его за те вещи, которые сам Хинта обычно приписывал Тави. И сейчас Хинта посмотрел на Тави. Но тот улыбался, будто был согласен с Иварой, будто Ивара, с его точки зрения, говорит очевидные вещи.
— Ты вместе с братом получил видение тех золотых врат. А теперь Ашайта мертв, и если между вами была связь, то отныне она уходит за грань смерти. Поэтому ты видишь призраков так, как мы их не видим.
Хинта неуверенно кивнул. Он тоже чувствовал, что все это правда. Неужели он настолько не понимал себя? Ведь, действительно, он всегда мог что-то сказать о людях — даже о тех, о которых ничего не мог знать. Вот, к примеру, Прата — Хинта теперь осознал, что почти видел, как тот шел по поверхности Луны. Неужели видения всегда были с ним, а он даже не осознавал их? И сколько всего мог бессознательно видеть и постигать его ущербный брат?
— Но откуда это во мне? — спросил он.
— Келп-тла? Я не знаю. Мир полон необычных людей. А ты родился и жил в необычном месте, на границе между всем и всем, в точке соприкосновения очень многих сил.
— А те золотые врата, — вернулся Тави, — они ведь тоже часть картины, которую мы теперь можем свести воедино?
— Безусловно. И думаю, я наконец-то знаю, где они и что они такое.
От этой новости мальчики встрепенулись.
— Расскажи, — нетерпеливо попросил Хинта.
— Современная онтогеотика считает, что планета заключена в одно кольцо — в кольцо Экватора. Но этих колец два. Экватор — это центральная широта планеты. Второе кольцо — это Меридиан. Меридиан идет перпендикулярно Экватору. Омар называл его Ас Кешал Гаум, говорил о нем как о «темном». Я думаю, такое название не случайно; возможно, суть его в том, что почти вся темная материя, попавшая на нашу планету, сосредоточена вдоль этой линии. Меридиан — конструкция не менее величественная, чем Экватор. Но Меридиан идет очень глубоко под поверхностью земли, а темная материя экранирует его, поэтому ученые веками не замечали его существования.
— И мы знаем, где проходит Меридиан?
— Да. Судя по всему, он под нами. Он идет под Литтаплампом, с одной стороны от Экватора, и под Акиджайсом, с другой. А посередине между этими точками, у самой стены Экватора, стоит злосчастный поселок Шарту. Поэтому я и говорю, что ты, Хинта, вырос в месте, где сошлось такое множество сил. И поэтому я послал туда своих друзей, хотя годы назад мы не знали почти ничего. Но уже тогда мы вычислили аномалию в районе Шарту. Аномалия возникала из-за того, что это место встречи двух самых энергоемких инфраструктур на планете.