Его лицо оставалось спокойным, внимательно-спокойным.
Хинта поднял взгляд и увидел, что над дверью помещения написано: «студия мифологии / факультатив истории / факультатив онтогеотики». Мальчик открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но слова умерли у него на губах. Осталась лишь одна мысль: «Тави знал».
— Тебя пора на занятие, — напомнил Румпа.
Не в силах даже извиниться, Хинта сорвался с места и, не помня себя, бросился дальше по коридору и вниз по лестнице. «Тави знал, — пульсировала у него в висках обида. — Почему он не сказал мне прямо? И как давно он знал? От кого?»
Лекция по алгебре прошла для Хинты как в дурном сне: он не запомнил и не понял ничего из того, о чем говорил преподаватель. Все его существо превратилось в ожидание. Он хотел перерыва. Он хотел найти Тави и спросить у того, что все это значит.
Когда прозвучал сигнал завершения урока, Хинта до неприличия резко рванул прочь из класса. По коридору он шел с той неповоротливой, тяжеловесной целеустремленностью, которую обычно демонстрируют в ламах боевые шагоходы Притака.
Однако прежде чем ему удалось отыскать Тави, произошло еще одно событие. В холле, около статуи трех мудрецов, он неожиданно наткнулся на толпу. В ее центре, взобравшись на невысокую тумбу статуи как на подиум, стояли Двана Лакойф и Круна Дипаса. Рука Круны фамильярно лежала у Дваны на плече — специально или нет, он будто копировал жест, каким Джифой обнимал мальчика на погребальной церемонии.
Это был тот самый Круна, который наговорил им мерзостей и довел Ашайту до слез в день, когда Тави и Хинта впервые встретили Ивару Румпу. Среди всех жителей Шарту Хинта, наверное, ненавидел Круну больше, чем кого-либо еще. Тот был на год старше Хинты и учился на следующем потоке. Он и ему подобные обычно не оказывали особой чести младшим ребятам, но Двану Круна обхаживал почти как равного.
В первое мгновение Хинта не мог понять, что происходит. Затем он осознал, что Круна и Двана позируют. Какой-то подросток из страшекласников ходил вокруг них с дорогим навороченным терминалом и делал трехмерный снимок для объемной печати. Мысль о том, что теперь где-то у кого-то будет небольшая статуэтка с лыбящимися Дваной и Круной, взорвала Хинте мозг, и он оцепенел, наблюдая за странной сценой.
— Готово, — сказал старшеклассник.
— Эй, Ишана, лезь сюда, сделаем еще один снимок с сыном героев! — Круна протянул руку и рывком втащил на подножие памятника какую-то девчонку. Хинта все еще стоял в оцепенении, глядя на них, и тут Круна заметил его. — Чего пялишься, улипо-брат улипо-брата? Не скучает твой заморыш по дохлым родичам, которых добыл Джифой?
Хинта перевел взгляд на Двану. Но Двана отвел глаза, и Хинта понял, что тот не будет за него заступаться. Втянув голову в плечи и чувствуя на себе десятки унижающих взглядов, он стиснул кулаки так, что ногти врезались в ладонь, и поспешил ретироваться из холла.
Тави он нашел, когда тот стоял перед дверью своего класса и разговаривал с тройкой мальчиков. Впрочем, это нельзя было назвать настоящим разговором — скорее, это было жесткое размежевание, или даже преддверие небольшой школьной драки. Тави отступил к стене, а его одноклассники сплотились и единым фронтом наступали на него.
— Джифой как отец для всего Шарту. И если ты, Руварта, про него еще слово плохое скажешь, тебе не жить здесь, ты понял?
Тави хотел что-то ответить, но увидел Хинту. На мгновение на его лице отразилась надежда на то, что друг встанет с ним плечом к плечу. Но Хинта не оправдал его ожиданий.
— Ты знал, — вместо приветствия процедил он.
— Знал о чем?
— Про нового учителя.
Тави оглянулся на одноклассников. Те медлили, не понимая, как закончить разборку после появления нового участника.
— Пойдем в кафетерий.
Хинта возразил даже прежде, чем успел осознать, о чем Тави говорит.
— Нет, — отрезал он. Это «нет» было просто манифестацией накипающего изнутри гнева и отрицания.
— Тогда пойдем в спортзал. Там сейчас тихо.
— Эй, мы не закончили, — дернулся один из парней. Хинта тоже хотел потребовать, чтобы Тави объяснился с ним здесь и сейчас, но тот не дал ему вставить и слова.
— Это наше с Хинтой дело. А с вами мы закончим позже.
Он схватил Хинту за руку и потащил его прочь. Они резко свернули за угол коридора, потом прошли еще метров двадцать и оказались в пустоте спортзала. Дверь закрылась, гомон десятков детей отдалился и стих.
— Да, здесь лучше, чем в кафетерии, — сказал Тави.
Хинта вырвал свою руку из его руки.
Школьный спортзал во многом походил на залы ламрайма — его помещение тоже было круглым, а в трех точках вдоль стен стояли проекторы, однако они были предназначены не для воспроизведения ламов, а для создания виртуальной реальности различных спортивных игр. Арена здесь была больше, под складными трибунами прятались ряды тренажеров, из окон в потолке бил яркий солнечный свет.
— Ты знал, — повторил Хинта.
— Да.
— Откуда?
— От него самого. Ивара сам мне сказал, что пойдет работать в школу.
Хинта обратил внимание, что Тави назвал учителя не по фамилии, а по имени. В этом вроде не было ничего особенно неприличного, но Хинта сумел уловить в интонации Тави какую-то непонятную, тревожную интимность.
— Как?
— Еще в тот день, когда происходило собрание гумпрайма. — Один из солнечных лучей коснулся лица Тави, и он на мгновение прикрыл глаза. Его ресницы задрожали, казалось, на них лежат серебряные пылинки. На его щеках после перепалки с товарищами был легкий румянец. — Ну, ты помнишь, я убежал от матери и пошел бродить по всему административному центру. И тогда я случайно с ним столкнулся. Я плакал. А он привел меня в порядок, заставил умыться, и потом мы очень долго сидели вместе. Уже под утро он уговорил меня вернуться домой. — Тави вскинул голову и осторожно заглянул Хинте в глаза. — Ты сердишься, что я не рассказал об этом? Наверное, это сложно будет объяснить, но я все время находил веские причины молчать.
Он снова потупился. Он выглядел виноватым, но совсем чуть-чуть. А Хинта ощущал, как в нем волна за волной нарастает обида, которая в десять или в сто раз больше этой крошечной, ускользающе-кокетливой виноватости. С другим мальчиком Хинта, возможно, уже стал бы драться. Но он не мог напасть на Тави — слишком тот был красивым и уязвимым.
— Во-первых, я молчал, так как боялся, что ты отреагируешь вот так — то есть, вот так, как ты сейчас реагируешь. Во-вторых, у меня было какое-то суеверное чувство — ну, вроде того, что я могу спугнуть это общение, если стану о нем всем рассказывать. А я никогда не встречал такого удивительного человека. И потом, когда он дал мне компас, я не мог о нем говорить из-за компаса. В последние дни я уже хотел тебе сказать, но решил, что лучше будет устроить сюрприз.
Известие про компас было ударом, которого Хинта не ждал.
— Да, я встречался с ним еще несколько раз после той ночи. Знаешь, у него много таких невероятных вещей. И он как будто совсем о них не заботится. Я даже пытался отказаться от компаса. Но он стал настаивать, чтобы я его взял. И я согласился, так как брал не для себя.
Тави замолчал. Хинта смотрел на него и чувствовал, как все его воспоминания соединяются в цельную картину.
— Это он. Это он заставил тебя думать обо всех вещах иначе.
— А почему ты так говоришь, будто в этом есть что-то плохое? Конечно, он повлиял, но вовсе не на все, о чем я…
Хинта не дал ему закончить.
— Ты был так хорош вчера, когда отрекался от всякого влияния, когда говорил, что должен проложить собственный путь, когда доказывал мне, как все эти предметы будут сами по себе увлекательны для настоящего тебя… для настоящих нас! — Комок ярости у него в горле наконец-то набух до конца и лопнул, рассыпавшись градом обидных слов. — И что же я узнаю теперь? Ты обругал все те предметы, которыми увлекался вместе с матерью, чтобы променять их на все те предметы, которыми увлекается этот странный, неприспособленный к нашей жизни чужак. Ты выдавал мне его мысли, будто они твои!