Где-то, в какой-то из этих деревушек нынче ждут новостей. Может, в Мацькове, может, в отдаленных Калинах, может, в Рутке, Вондолах или Бжегах. С закоренелой злобой, с сатанинской радостью ждут новостей, ждут, что вот-вот промчится машина с полицией, начнется кропотливое, мелочное следствие, которое ни к чему не приведет. И тогда они вторично переживут свое торжество. Да, эти поваленные деревца надо бы увидеть сегодня Юзефе, по уши начиненной всякими, неведомо где нахватанными идейками. Пусть бы посмотрела на эти серые и золотые ранеты, на штетины, на хрупкие веточки райских яблонек, срубленные, истребленные деревца, которым предстояло давать плоды, которые годы спустя должны были широкой тенью покрыть холмы. Эту тупую, бессмысленную, варрарскую работу надо бы увидеть ей, влюбленной в мужиков, сумасшедшей дуре, которая уже наказала сама себя, убежав с каким-то сыном органиста.
Он снова почувствовал боль в сердце, подошел к стенному шкафчику и налил себе лекарство. Проглотил и вздохнул легче.
Да, Юзефа. Хорошо, что она умерла при родах. Нет, он не принял бы, не признал бы этого внука, если бы он и пережил мать… Не принял бы даже теперь, когда из всех осталась одна Зуза.
Он подошел к двери и повернул ключ.
— Ну, что там?
— Марковяк пришел, ваше сиятельство.
— Хорошо. Никого не впускай, слышишь!
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
Марковяк, комкая в руках шапку, стоял у письменного стола и хитрыми серыми глазками сверлил лицо графа.
— Ты слышал, что случилось?
Мужик низко поклонился.
— Мне говорили, ваше сиятельство.
— Кто тебе говорил?
Марковяк беспокойно шевельнулся.
— Да так, говорили… Нетто я знаю? Людская молва, что полова, по ветру несется.
Остшеньский нахмурил густые седые брови.
— Разведай-ка мне это.
— А вы, господин граф, извиняюсь, полиции дали знать?
— Нет.
Марковяк обрадовался.
— О, то-то! Потому, кабы начали спрашивать, да допрашивать, да протоколы писать — оно бы как камень в воду! А так, когда все утихнет, минует, может, кто и похвастается.
Он подошел ближе и фамильярно нагнулся к Остшеньскому.
— А вы, господин граф, извиняюсь… случаем, на кого-нибудь не думаете?
— Нет. Ты разузнай по деревням. Хоть из какой деревни, узнай.
— Уж я разнюхаю, порасспрошу… Только так быстро это дело не сделаешь…
— Надо мной не каплет. У меня время есть, — твердо сказал Остшеньский.
— Ну, конечно… Над вами, господин граф, извиняюсь, не каплет, вам торопиться некуда, — захихикал Марковяк. — Тише едешь — дальше будешь. А мы помаленьку, потихоньку…
— Ну, как там староста в Мацькове?
— Это насчет этого, извиняюсь, протока?
— Да.
— А уж что до этого, то, можно сказать, будьте без сомнения, ваше сиятельство. Уж он хлопочет, как может… Только народ-то там больно несогласный… Ух, какой несогласный!
— Скажи ему, что я две тысячи дам.
— Две тысячи? Две тысячи! Такие, с позволения сказать, большие деньги? Они бы на это пошли, деревня бедная… Вот только…
— Что — только?
— Кабы они не знали, что вы, ваше сиятельство, в этом заинтересованы. А так-то… Там есть такие, что против старосты рвут и мечут. Вот насчет этого протока… Они бы и за сто злотых отдали — только, не сердитесь, ваше сиятельство, кабы кому другому, а не вам…
Взъерошенные седые брови снова сошлись на лбу. Остшеньский дышал тяжело, с трудом.
— Так ты говоришь… Ты говоришь… Которые же это?
Марковяк мгновение соображал.
— Да коли правду говорить, то, с позволения сказать, все… Ну только я так думаю, что больше всего, больше-то всего — Скужак, Лесяк, Караба… Кто же еще, — отсчитывал он по пальцам, — ну и еще Стоковский и Ковальчук.
Граф кивал головой, запоминая.
— Лесяк… Лесяк… Что это было с этим Лесяком?
— А это, ваше сиятельство, полиция у него как-то была… Не столько у него, как у сына… Значит, насчет этого самого… Газетки, говорят, читает, крамольник.