— Не торопятся.
— Ровно нищие, под дверьми стоим.
— А нешто мы не нищие?
— Коли уж пришел человек просить, — ничего не поделаешь.
— Может, спит еще.
— Ну да, в такую пору да спит!
— А что? Ему ведь не в поле спешить, да и коровы в коровнике не ревут.
— Наши-то уж не заревут, никогда не заревут! — расплакалась вдруг Скалчиха, и у мужиков засосало под сердцем.
Но тут распахнулись двери и вышел граф. Он остановился на крыльце, огромный, широкий, из-под седых бровей пристально смотрели припухшие глаза с синими мешками под ними.
— Чего надо?
Верциох подтолкнул старосту.
— Говорите, Роман! Вы ведь староста!
Староста выдвинулся вперед и низко поклонился.
— Мы вот из Бжегов, господин граф, ваше сиятельство. Нынешнюю ночь над нами большое несчастье стряслось.
— Знаю.
— Сгорело все — вся деревня.
— Ну, так в чем же дело?
Смущенный староста колебался. Вперед выскочила Скалчиха.
— Да вот, ваше сиятельство, господин граф, пришли мы, делегация, значит, пятеро нас и староста, просить помочь деревне.
Остшеньский нахмурил брови, оттопырил губы под седыми усами.
— А с какой это стати я должен вам помогать?
У Скалчихи язык прилип к гортани. Ей помог Верциох.
— Да уж так повелось, что когда у людей несчастье, то им другие помогают. А кто нам поможет, когда ни у кого нет? Засушливый год, нужда по всем деревням, каждый едва дышит… А уж вашему сиятельству невелик убыток дать картошки немного, соломы там или лесу чуточку.
— Так вы и пришли ко мне…
— А к кому ж нам идти? Не к тому же, кому и самому нечего в рот положить? Пришли к тому, у кого есть.
— Господи, столько земли, и лесу, и всего! — вздохнула Скалчиха.
— Так вы все у меня пересчитали, все пересчитали… — спокойно сказал Остшеньский, внимательно глядя на них, на их рваную одежду, закопченные руки, на большой свежий шрам на голове Верциоха. Большое опухшее лицо графа наливалось кровью. Волна крови поднималась от короткой шеи вверх, окрасила щеки, пористый нос, залила до густых седых волос лоб.
— Колисяк!
— Слушаю, ваше сиятельство, — вытянулся в струнку управляющий.
— Дашь им… дашь им…
Глаза его заволокло красным туманом. Он уже не видел ни старосты, ни Верциоха, ни этой растрепанной бабы. Видел лишь одно — лежащие рядами вырубленные, изувеченные, истребленные саженцы, чудесные, благородные саженцы золотых и серых ранетов, кальвилей, лимонок, тщательно подобранные и посаженные под его личным надзором.
— Колисяк, слышишь?
— Слушаю, ваше сиятельство.
— Дашь им два воза картошки, той, что вчера перебрали для свиней. И дашь им, дашь им… — граф задыхался, — шестьсот деревьев, слышишь? Шестьсот деревьев!
Управляющий побледнел.
— Деревьев? Каких деревьев?
— Не понимаете? Кальвили, золотые ранеты, серые ранеты, райские яблоньки. Шестьсот, все шестьсот отдашь им. Все десять моргов, слышишь?
Он схватился руками за шею, срывая воротник, который давил его, повернулся и хлопнул дверью, только эхо покатилось по дворцовым комнатам.
Крестьяне остолбенели. Но, как по мановению волшебной палочки, выбежала дворцовая прислуга, откуда-то появились лесники с ружьями, и, прежде чем кто-либо успел опомниться, все пятеро уже оказались за воротами.
Старый Верциох весь посинел. Скалчиха подняла кулак и страшным, безумным голосом стала проклинать графа, дворец, землю, леса и воды, все, что ему принадлежало.
VIII
Вести по деревням распространяются быстро. Еще не смерклось, как Мыдляжиха уже прибежала с новостью.
— Верно говорю, так оно все и было. Их же там пятеро слышало: Верциох, Скалка, Скалчиха, Кухарчук… Вот не вспомню, кто пятый?.. Ах, да! И староста, староста пятый. И все одно говорят.
Люди покачивали головами и вновь припоминали свои обиды.
— Да что ему? Кабы все посдыхали, он был бы только рад.
— И не в одних Бжегах, а и в Мацькове, и тут у нас, и повсюду.
— Чтобы уж ему одному всюду сидеть, по всему Бугу.
— Да и так уж расселся!
— А с Зелинским-то что было!
— Был уже суд или нет еще?
— До суда еще далеко… Не знаете, что ли, как это всегда тянется? Да и какой толк от суда? Нешто его самого накажут? Нет! Лесники отсидят, что положено, а потом все останется по-прежнему.
— С Пащуком-то как было, помните?
— А Липскому, говорят, триста злотых за молчание дал, когда лесник его подстрелил.
— А на уборку так ни одного человека из деревни принимать не велел! Из украинских деревень привез, издалека.