Где-то скрипнула дверь, запели петухи. Плыцяк сидел у окна и смотрел выцветшими глазами в прошедшие, давно минувшие дни. Вспоминались лица людей, которых уже не было на земле. Когда он оглядывался назад, ему казалось, что чаще всего в его жизни случались похороны. Люди уходили в землю, на их место появлялись другие. Теперь ведь к нему ходили правнуки тех, с которыми он когда-то плясал на свадьбах и работал в поле. Земля дробилась на все меньшие участки — сперва на хозяйстве сидел отец, потом он делил его между детьми, те в свою очередь — между своими детьми, пока, наконец, не оставались эти жалкие два-три морга, которые ведь тоже придется делить. И земля становилась все менее плодородной, пришли знойные лета, засухи, каких раньше не бывало, мельчали леса, в народе ходили болезни. И Плыцяку, когда он так смотрел с высоты своих восьмидесяти лет, казалось, что все устремляется быстрей и быстрей к гибели, к окончательному уничтожению. И единственное, что оставалось неизменным, вернее даже поднималось, набирало сил, разрасталось все шире, — это остшеньская усадьба.
Не его отец — тот жил в Пратулине и лишь потом, когда сын женился на калинской девушке, старик перебрался сюда, — а отцы и деды калинцев ходили в Остшень на барщину, служили в усадьбе, всю жизнь работали на остшеньских господ…
Старик задремал. Ему слышались далекие голоса, мерещились образы людей и событий, уже давно быльем поросших. Вот маленький Марцин пасет коров на выгоне. Капризны, надоедливы коровы в жаркий день — пастись не пасутся, а только и глядят, как бы в хлеба влезть. Поодаль соседские ребятишки ловят рыбу в протоке, — ох, как хочется побежать к ним, страсть как хочется!.. Музыка играет — чья же это свадьба? А чья, как не его, Марцина Плыцяка… Ведь вот и Малгожата здесь. Гудят басы, тоненько попискивают скрипки… Кто это так кричит? Не в Пратулине ли бьют людей на площади? Теплыми струйками сочится кровь по спине, бабы поют молитву, грохочут телеги на дороге… Плачет ребенок, трут древесную кору на лепешки в голодный год… Лежат по избам люди, все в пятнах, в жару лихорадки, в страшной болезни, которая бродит по деревне.
— Отец, что ж это вы и спать не ложились?
Он будто и не спал, очнулся сразу, не протирая глаза, не удивляясь.
— Глядите-ка, уж и день… Так вдруг сон меня сморил, я и не заметил… Ну, как, принес что-нибудь?
Сын вынул из полотняного мешка двух сомиков.
— Не стоило и переметы ставить. Всего два. Вот Мыдляж, тот угря поймал.
— Так вы вместе были?
— Вместе. Один задремлет, другой постережет. А то в прошлую ночь у Матуса кто-то все с перемета поснимал, а рыба, видать, была.
— Ежели у кого ни перемета нет, ни вентеря, что ему остается делать?
Лодзька потянулась зевая. Заворочались дети.
— Тато, рыба будет?
— Будет, будет, мама сварит. Вставай, Лодзька, поздно уж! Засиделись мы нынче на Буге.
Воскресный день начинается помаленьку, позже чем обычный. Деревня зашевелилась, из труб поднялись легкие дымки. Гоготали гуси, то тут, то там мычали коровы. Мальчики возвращались из ночного с лошадьми. Бабы неторопливо собирались в костел.
Ходить приходилось далеко, в самый Остшень. Длинная дорога шла песками. В Калинах не было даже часовни, но и здесь слышен был в чистом сухом воздухе звон колокола, пожертвованного храму отцом графа Остшеньского. И женщины подгоняли мужей и ребятишек: звонят-то давно, а тут никак не выберешься!..
— Скорей, скорей. Не видишь? Игначиха уж пошла.
— И пусть идет. Ей всегда некогда. Поспеем еще.
— То ли поспеем, то ли нет! Придем свечи в алтаре гасить!
— Не ной, не ной! Только и знаешь что кричать, а сама еще помои свиньям не вынесла.
Ройчиха шуршала по избе юбками, с грохотом переставляла горшки, поправляла гладко прилизанные волосы своего младшенького.
— Хорошенько себя ведите без меня! В избу никого не впускайте, а то еще какой бродяга зайдет. К реке не бегайте, сидите возле избы, — наказывала она остальным.
— А учитель тоже идет?
— Уже поехал со старостой.
— Тебе вот никогда неохота коня запрячь! Тащишься по этой дороге, как нищая какая!
— Ну да, стану я лошадь мучить! Завтра с утра на сенокос пойдет, так пусть ее сегодня отстоится, — ворчливо ответил Роек, поплевывая на голенища высоких сапог.
Люди, перекидываясь словами, спешили в костел.