Лучезарно, радостно, победно шествовало по небу солнце. Но над деревней нависла будто черная тень и тяжело легла на все лица.
— Бжеги-то еще заработали на этом пожаре: получили картошку, хлеб, сено получили.
— Несколько вагонов, а то и больше им прислали, люди сказывали.
— А казалось, что они первые пропадут.
— Кто бы мог подумать, что им это несчастье на пользу пойдет?
— Не болтайте, бабы, невесть что! Избы сгорели, людям на себя надеть нечего, скот сгорел, люди обожжены, такое несчастье, что страх подумать, а вы…
— Зато теперь получили.
— Так вам кажется, что много. А как распределят меж людьми, так что останется? По чуточке на каждого! Когда из деревень посвозили, тоже казалось и невесть сколько, а едва-едва хватило, чтобы каждому дать! А еще сколько было сплетен, да попреков, да обид!
— А все же…
— Э, глупо говорите, а дьявол не дремлет, еще накличете!
— Только этого нам не хватало, тьфу! И говорить-то грех!
— За Бугом ночью горело.
— Ну?
— Не шибко, потухло скоро. Может, одна какая изба или две.
— Все высохло, как солома, от любой искорки загорится.
— Во все глаза смотреть надо.
— А кто же не смотрит!
— За детьми смотреть надо, потому они где попало костер разложат, этих пескарей или яблоки печь, а тут ветерок подует, того и гляди занесет.
— Э, хуже, чем есть, уже и быть не может.
— Так оно вам кажется… Чтобы лучше стало — это трудно, а хуже всегда может стать.
И действительно, становилось все хуже. Пропала последняя надежда — на картошку. Ботва желтела, вяла, фасоль, посеянная между картофельными рядами, стояла совсем рыжая, шуршащие стручки были сухи, но зерен в них почти вовсе не было.
— Господи, а в Остшене вот собрали!
— Ржи там, ячменя, пшеницы!
— Картошка на винокуренный завод пойдет, на водку.
— Кто теперь станет водку покупать?..
— Да вы что думаете? Что это сюда, к нам идет? Куда там! Все вывозят, по городам расходится. А там хватает таких, которые могут водку покупать.
— Что водку! И водку, и вино, и все!
— А как же иначе! Город все себе берет, под себя подминает. С чего там нехватка будет?
— Есть и там такие, у которых ничего нет… Нешто не идут из города бродяги безработные хлеба по деревням искать?
— Так уж оно везде — у одних много, а другие горе мыкают.
— Простому человеку всюду плохо, что в городе, что в деревне.
— Нет правды на свете.
— А Роеку бы хотелось, чтобы правда сама ему на голову свалилась!
— Сама не сама, а как тут, брат, подымешься? Нешто сможешь что сделать? Возьмут тебя на цугундер, только и всего. Вон Плыцяк рассказывал, как оно бывало. А что вышло? Как было горе, так и осталось.
— Да, да.
— Все до поры до времени, все до поры до времени! Как оно говорится, и топоры рубят до поры…
— Ох, прочен этот топор… Иной раз кажется: ну, это уж свыше человеческих сил, этого уж не выдержать! Глядишь, а человек выдерживает и в три раза больше…
— Уж коли о выдержке разговор, так, знаете, что даже у старосты колодец пересох.
— Да что вы! Такой глубокий?
— А что ж, что глубокий? Насквозь земля сохнет. В Буге тоже воды все меньше.
— А мутная-то! Пить страшно.
— Может, от нее-то ребятишки и хворают.
— И от воды и от всего вместе… Нешто поест кто-нибудь из них как следует?
— Да и откуда взять?
Болели люди жестоко. Старики, которые, бывало, ковыляли по деревне, подпираясь палками, теперь уже не подымались с постелей. Да оно и понятно, им всегда доставалось меньше пищи. Женщины совали, что могли, детям, кормили кое-чем мужей, но кто не был уже пригоден к работе, о том мало заботились. Старый Матус едва ноги волочил и, кажется, впервые в жизни шел на ссоры с невесткой.