Жажда «сразу всех земных дорог» была похожа на жажду озера: вобрать, чтобы напоить любого.
Пространство ощущалось им как собственность, но собственность не личная — посредническая.
Один и тот же путь можно пройти по-разному. Можно пройти — отмерить. Можно — проглотить. Смысл в том, чтобы обрести его как дар, затем — передарить.
Нежадность к пройденным тропам — это и есть покорение дороги…
Нас было двое. Один — хозяин, научный сотрудник Дома-музея Волошина, другой — гость, в журналистской текучке Волошиным остановленный. Один — Волошину двенадцать лет посвятивший, другой — совсем недавно им пленившийся. Один — в наше время и в будущее Волошину жизнь продлевающий, другой — этой жизни, в сущности, не знавший. Один порою в разговоре называл Волошина Максом, второй — только Максимилианом Александровичем: на «Макса» нужно иметь право. Из со-беседничества, со-общности, со-интереса двоих — родился очерк.
Можно построить такой ряд: пешеход — ходок — турист — путешественник — странник.
Пешеход — в буквальном смысле — каждый из нас.
Ходок — иная категория: ходить надо уметь.
Имя туристам — легион: любой, купивший рюкзак или чемодан, уже почитает себя немножко Марко Поло.
Путешественников ныне мало: здесь особый строй жизни.
Волошин был странником. Магическое сборное слово — «странник». Волошин называл себя так: «странником вечным в пути бесконечном». И был прав.
Задача очерка — не в перечислении и не в хронологии странствий. Но множественность путей — важна, география их — ключ к дальнейшему.
В Африке, на Дальнем Востоке, в Америке Волошин не был, хотя об этих землях и мечтал. Зато был:
в 1899 году— двадцатидвухлетним юношей — в Австро-Венгрии, Италии, Швейцарии, Париже, Берлине…
в 1900-м — в Австро-Венгрии, Германии, Швейцарии, Италии, Греции… затем, будучи сосланным за участие в весенней студенческой забастовке в Среднюю Азию, — в Каракумах, Ташкенте, Туркестане, Джулеке, Самарканде. Потом — Красноводске, Тифлисе…
в 1901-м — в Андорре, на Балеарских островах, в Испании…
в 1902-м — в Милане, Венеции, Ливорно, на Корсике, на Сардинии, в Неаполе, Риме, Париже (здесь всегда жил подолгу)…
в 1904-м — снова в Швейцарии…
в 1905-м — в Руане, Шартре, Страсбурге, Кольмане…
в 1906-м — в Мюнхене, Линце, Будапеште, Бухаресте, Констанце, Константинополе…
И так далее…
С 1917 года до самой смерти безвыездно жил в Крыму, в открытом им Коктебеле…
А если от хронологии перейти к поэзии, то весь список звучит в волошинском переводе из Анри де Ренье так:
Как пешеход становится путешественником? Как из путешественника вырастает странник? Это загадка. Мы пытались разгадать ее и пробовали разные пути к решению.
Может быть, ответ дадут вещи?
Мастерская и кабинет на втором этаже Дома Волошина в Коктебеле — чудного и чуднóго странноприимного дома, дома-корабля с галереями-палубами — это комнаты, занятые книгами, картинами и вещами. Вещами не бытовыми — бытийными: символами странствий.
Из каждого путешествия — всегда не только земного, но и духовного: «по дорогам мысли и слова» — Волошин привозил предметные знаки пути. Эти вещные памятки скитаний — для нас, живущих ныне, — гораздо больше, чем купленные там-то или найденные здесь-то штуко-диковины. Это кристаллы неутоленного движения, недвижные и летящие стрелы Зенона: «время, слагаемое из отдельных «теперь»… Каждый кристалл — та самая «на ноже карманном… пылинка дальних стран», которая дарует миру странность. Опять — странность…
Неужели те самые, привезенные из Испании?
— Нет (смущенно)… Настоящие — утеряны. Эти прислали недавно почитатели поэта. Действительно испанские, но (вздох)… не волошинские.
— Должно быть, оливковое дерево? Ведь у Максимилиана Александровича:
— Как узнаешь?..
Всматриваемся оба. Спорим: олива или нет? Вряд ли. Не может быть олива. В этих ложечках нет сухой ярости и скрытой силы. Нет — прочитанного у Волошина:
«Мы шли по склону между оливковыми рощами. Черные стволы многовековых оливок извивались кругом в страшном кошмаре. В их волокнистых, причудливых, дуплистых стволах чувствуется человеческое напряжение мускулов. Торсы, руки, ноги, кольца удавов, раскрытые пасти, змеи, смеющиеся рожи чудовищ, тысячи окаменевших Лаокоонов, черный бред, выросший на красной земле».
Они свезены из разных мест, большинство — здешние, крымские. Который из них — «габриак», давший блистательное имя безвестной поэтессе Е. И. Дмитриевой? Черубина де Габриак — любимейшая мистификация Волошина (мистификатора по природе). Габриак — пришедшее в голову поэта имя корня. Стало — «французской» фамилией поэтессы-невидимки.
Еще о корнях: Волошин был едва ли не первым, кто начал искать в природных формах живые образы. Искал и находил и «выставлял» в мастерской — для многочисленных гостей. Подобные выставки сейчас общераспространенны, называются: «Природа и фантазия». Патент между тем — Волошина…
Доска эта — черная, источенная морскими червями, обугленная временем и вылизанная морем, с остатками бронзовой обшивки и двумя коваными огромными гвоздями, торчащими в разные стороны, — могла бы стать сокровищем любого музея. Она неописуемо старая. Сколько лет ей — две тысячи, больше? — никто не знает.
Максимилиан Волошин нашел ее неподалеку от Коктебеля, на морском берегу, бродя по Крыму — Киммерии древних, мифической «стране вечной ночи». Было ли это греческое судно? римское? византийское? Он, Волошин, верил: обязательно греческое. Никакое другое и не мог найти — здесь: на восточном пределе эллинского мира, в «киммериян печальной области» — родине амазонок и месте входа в Аид Орфея.
Все страны, пройденные Волошиным, устремлялись в конечном итоге в Коктебель. Сюда он неизменно возвращался и только эту землю изучал всю жизнь, прочим уделяя отрывки судьбы.
Больше всего стихов и акварелей — о Коктебеле.
Больше всего открытий — климатических, метеорологических, археологических, геологических — крымские.
Здесь Волошин творил свои «если не жаркие, то зато обстоятельные молитвы за белых, за красных, за всех, своего Коктебеля лишенных»[2].
Киммерия вознаградила его обломком эллинского судна. Лучший подарок поэту-миросозерцателю. И — дар надар — цикл «Киммерийская весна». Стихи: