Хрустальные, перламутровые четки из Испании и самаркандские четки из кипарисовых шишечек… Маленькая высушенная тыква…
Эта грушевидная красноватая горлянка, калабаш, висит на стене в кабинете поэта. Обожженная солнцем глянцевая поверхность обладает магией: одно лишь прикосновение к ней переносит нас в Среднюю Азию. В необыкновенную Азию — волошинскую:
Путешествие длилось полгода — и оказалось самым важным из всех. Впоследствии планов было много: побывать в Индии, Японии, Полинезии, Южной Америке. Обогнуть земной шар. Планами они и остались — несбыточными. Среднеазиатские пустыни стали единственным фундаментом для сравнения двух цивилизаций — азиатской и европейской.
«1900-й год, стык двух столетий, был годом моего духовного рождения. Я ходил с караванами по пустыне… (…)… возможность взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно — с высоты азийских плоскогорий и произвести переоценку культурных ценностей…» — это из автобиографии. Еще лучше — в стихах:
…Шел по голой, голодной степи — из Туркестана на северо-запад по течению Сыр-дарьи — караван из двадцати одного верблюда, купленных недавно на городском базаре, три телеги, впереди — в теплой верблюжьей шубе— верховой: «мудрою судьбою закинутый в сердце Азии» начальник каравана двадцатитрехлетний Волошин. Вели изыскания для Оренбургско-Ташкентской железной дороги.
Позади — Каракумы, маленькая станция Геок-Тепе под Ашхабадом, Ташкент… Впереди — разрушенный город Сауран, Джулек — конечный пункт партии.
«…Чем дальше, все мутнее, все синее, и горы на горизонте. Все ровно: ни холмика, ни деревца. Только фата-моргана развертывает по горизонту свои раскрашенные декорации… Тишь полная. Слышно, как стелется по земле степной ветер… слышно, как звенит сухой джюсан…»
Начальник каравана ведает снабжением, ставит вешки, ведет пикетаж, охотится с ястребом на фазанов, наблюдает «козлодрание». И — смотрит, смотрит, копит… Чтобы сказать так: «Я только впитывающая губка, я весь — глаза, весь — уши». Или — через годы — так:
Мы прикладывали ухо к розовато-перламутровому витому чуду и — как в каждой раковине — слышали там шум прибоя. Только этот прибой был особый: прибой Средиземного моря близ Ливорно — на том самом месте, куда более полутора веков назад волны вынесли тело Шелли.
…В каждом путешествии из мозаики впечатлений выделялось ярчайшее — горящий чистым цветом кусочек смальты. В первом странствии таким оказалось посещение могилы Гейне на Монмартре. В испанских скитаниях — развалины монастыря Монсеррат, где в марте 1522 года отец ордена иезуитов Игнатий Лойола повесил кинжал и меч перед иконой Богоматери, дав обет стать ее духовным воином. Из путешествия 1900 года — до-среднеазиатского — память мощным лучом высвечивала трагический берег смерти Перси Биши Шелли…
Ясным сентябрьским днем мы сидели на галерее-«палубе» Дома поэта. Скрытое деревьями изумрудное море с силой билось о барьер галечного полукружья пляжа. С галереи Карадаг не виден, но его величественное присутствие — «реймские и шартрские соборы скал», облик острозубой, синеватой в дымке горы, которая проявляется во всей своей четкой, рвущейся вверх силе только перед заходом солнца, — ощутимо в Коктебеле всегда. На противоположном краю залива лежал, пил воду из моря Хамелеон, мыс — бурый, ржавый, запыленный, желтый, даже зеленый — в зависимости от времени дня.
На несколько часов мы забыли о Коктебеле. Нас здесь нет. Перед нами — уникальный документ, нигде и никогда, увы, не изданный: «Журнал путешествий — или сколько можно увидеть стран на полтораста рублей». Дневник второго путешествия Волошина…
Были четыре студента, четыре друга. Накопили немного денег, решили побродить по свету. Денег действительно немного, поэтому отказались от услуг комиссионеров, по возможности — от транспорта: вся надежда на ноги, — от гостиниц и отелей: предпочли им сеновалы и ночлежные дома. Пустились в путь…
Под картонной обложкой «Журнала» скрыты шестьдесят дней калейдоскопического путешествия — когда забавного, когда тяжелого. Еда — дешевая простокваша, грошовое вино и картофельный салат. Одежда (Макса) — неистребимые штаны из «чертовой кожи», латаная накидка. («Такое путешествие стоит очень дешево, — замечает попутно Волошин, выдвигая основное свое требование: общедоступность путешествия. — …Следует всегда избегать избитых дорожек и всяческих путей, протоптанных туристами, потому что за подражание всегда платят больше, чем за инициативу».) Мимолетные ссоры и радостные примирения. Но главное — собор Святого Стефана и парк Шенбрунн в Вене, плавание по Дунаю до Линца, музеи и церкви Мюнхена, знаменитые «мистерии» в деревушке Обераммергау, пеший переход через альпийские перевалы (были дни длиной в полсотни километров — по пятнадцать часов пути: с шести утра до девяти вечера), озеро Комо, Милан и Генуя, Пизанская башня, ливорнский берег, галереи Флоренции, две недели в Риме, Помпеи и восхождение на Везувий, Специя, Бриндизи, Коринф и Афины, Константинополь…
И стихи…
Падал быстрый коктебельский вечер. Над морем торжественно сияла огромная полная оранжевая луна. Вокруг шелестела листва, прозрачно-зеленая в искусственном свете, более зеленая, чем зелень, и потому неестественная. Мы все еще листали «Журнал», возвращались к прочитанным строкам.
Дневник вели все четверо — по очереди. Есть неудачные места, наивные записи. Тем интереснее было отыскивать вклад Волошина — зоркий и чистый языком. Прообраз будущих творений — «стихов, похожих на статьи, и статей, похожих на стихи».
«Странным кажется, как этот белый, хрупкий мрамор, местами облитый бронзовым оттенком, точно загорелый от солнца, мог еще настолько сохраниться до нашего времени. Когда глядишь сверху на уцелевшие арки римского театра, то невольно сравниваешь эту мощную практичность Рима с хрупкостью Греции, красота которой так легко исчезает от одного грубого прикосновения варвара. Достаточно было одной венецианской бомбы, чтобы разбить Парфенон, а Колизей, служивший в средние века каменоломней, все-таки поражает своей величиной. Природа Италии прекрасна, роскошна, живописна, а природа Греции просто красива, настолько просто, что простота эта сперва кажется бедностью…»
Эта проза написана поэтом, посему та раковина могла быть только ливорнской, посмертно-шеллиевской. Не должна быть иной…
— Так… Так… Знаменитая Таиах! Конечно же, по Египту Волошин тоже путешествовал? (полувопрос-полуутверждение).
— Вовсе нет! (почти гневно) Не был ни разу! Может быть, очень хотел там быть, но — не был.
— Простите, как же?! (недоумение) Ведь вот и пишут, и рассказывают многие, что бюст — оттуда.