— Да вы сами рассудите! (с жаром) Ни в одном из дневников, писем, ни водной из девяти автобиографий Макса — ни строчки о Египте. Мемуаристы об этом путешествии тоже не вспоминают, а ведь могли бы: Волошин — прекрасный рассказчик. Все прочие странствия остались в стихах, акварелях, прозе. Это же — гипотетическое — бесследное! Мыслимо ли такое для Волошина? И потом: представьте, каким неизгладимым, повелительным событием явилось бы для молодого человека — любого человека, не обязательно поэта — путешествие в Африку. Макс просто должен был кричать о нем и… молчал. Молчит весь его архив, кстати, на редкость хорошо сохранившийся, — с 1894 по 1932 год. Утверждаю: Волошин в Египте не был!
— Но как же…
— (улыбаясь уже) Очевидно, апокриф, одна из бесчисленных мистификаций Макса. На мистификации был— мастер… И все-таки «египетская легенда» существует до сих пор — подробно разработанная, красочная. Волошинское авторство несомненно, его не скроешь. Отсюда — и живучесть мифа…
Бюст Таиах — первое, что видит гость, входя в мастерскую поэта. Огромный лик, вмурованный в стену, простое и милое алебастровое женское лицо с блуждающей улыбкой. Бюст — стало ясно уже — не знак странствия: не из Египта привезен он — из Европы — Парижа или Берлина — в 1905 году. Гипсовая копия известнейшего скульптурного портрета: царица Тия, Тэйе, Таиах, дочь жреца, свекровь Нефертити, жена Аменхотепа III. Просто женщина, и в этом смысле — символ красоты. Взгляд из прошлого к нам, нынешним, и в этом смысле — символ неустанности Волошина, воплощение его исканий:
Картины — сначала творения, потом уже память. Или сначала память о «свертках путей», потом — творения мастера. Не важно…
В маленькой картинной галерее на первом этаже — «нижней палубе» — Дома поэта около восьмидесяти работ. Большая часть — «музыкально-красочные композиции на тему киммерийского пейзажа». Несколько акварелей — особые: испанский цикл.
…Мозаика зеленовато-синих склонов, спускающихся к извилистой реке… Легкий средневековый замок, зажатый крепостной стеной… Настолько легкий, что если бы не цеплялся контрфорсами за скалы — улетел бы ввысь, к бесконечно далекому небу…
Или: красноватые камни, рыжие холмы… На одинокой вершине спит средневековый городок… Спит — буквально, потому что свернулся змеиной спиралью — в удобной позе… Значит, спит — вечно…
Почему в ряду земных вещей — картины, создания по сути своей бестелесные?
Тайна временного провала — еще один путь к решению загадки. Путешествия беспокойно настигали Волошина. Через год, два, через десятилетия, и только тогда они становились— ретроспективно — странствиями. Может быть, так?
Впечатления и воплощения догоняли друг друга, играли — во времени — в странную чехарду и наконец сливались воедино, становились неотвязными, от них необходимо было избавиться (поэту и художнику, не человеку!), тогда появлялись «странные» совпадения.
Подпись под акварелью (не испанской, другой):
Из статьи о Майорке (к живописным работам отношения не имеющей):
«На одной скале, отделенной от земли пропастью, через которую была перекинута арка каменного моста, стояла небольшая круглая часовня. Кругом ее шла небольшая площадка, обнесенная балюстрадой. Все это, казалось, висело в воздухе».
И то и другое должно быть под испанскими акварелями и — существует отдельно. А собирательный, пунктирный образ Испании — волошинский — зримо ясен. Образ, протянувшийся через жизнь…
Откуда все-таки восемнадцатилетняя пропасть? Мы долго не находили ответа на этот вопрос, пока не обнаружили у Эренбурга: «Окрестности Коктебеля красивы трудной для человека красотой; они сродни Арагону или Старой Кастилии — то лиловатые, то рыжие склоны гор, ни дома, ни дерева, макет жесткого мира, некогда вдохновлявшего Эль Греко».
И в другой книге: «Он (Коктебель) напоминает окрестности Сиены, места, в которых Данте предчувствовал ад…»
Все постепенно становилось на свои места. Коктебель был для Волошина Испанией, Испания — может быть — Коктебелем. Перемешивалось не только время, но и пространство. Из смешения рождалась суть странствий…
Пустыня тоже не раз догоняла странника. Догоняла в Париже, пугая четкостью вставшего перед глазами пейзажа:
Догоняла в Крыму и, выждав два десятилетия, сладко ранила:
Дом Волошина бережно хранит вещи хозяина. Но некоторые все-таки исчезли. Нет описанных Цветаевой баскского ножа, бретонской чашки, связки фазаньих перьев (не ястребиной ли охоты память?). Они тоже могли бы поведать многое. Но — недосказанное восполняют поэтические образы, стихи, проза. (Можно и наоборот: вещи дополняют утвержденное печатным словом…)
Волошин ходил пешком. Он предпочитал ходить только пешком — чувствовать ногой землю. Парадоксально: Максимилиан Александрович страдал астмой. Его мучила одышка, но — лишь в замкнутом помещении. Он выходил на воздух, отправлялся в странствие — и астма отпускала. Земной простор лечил болезнь.
Не Макса ли имела в виду Цветаева — близкий и благодарный друг его, — когда писала свою «Оду пешему ходу»? —
Он ходил по пескам Азии и по Европе. Бродил по Крыму— порою с камнем во рту: меньше хочется пить. Ходил в костюме «испанского гранда»: берет, короткая бархатная куртка, бархатные же — до колен — штаны. В альпинистском одеянии: «чертова кожа», горные ботинки, широкий пояс, альпеншток. В наряде эллинского грека: лиловый «хитон», полынный венок на голове, сандалии, посох…
«Этот грузный, почти баснословно грузный человек, — обратимся еще раз к Цветаевой, — («семь пудов мужской красоты», как он скромно оповещал) был необычайный ходок, и жилистые ноги в сандалиях носили его так же легко и заносили так же высоко, как козьи ноги — козочек. Неутомимый ходок. Ненасытный ходок. (…) Рожденный пешеход. И такой же лазун».