О Пальме — столице Балеарских островов:
«Ослепительно белый город, под ослепительно жгучим солнцем, на берегу ослепительно синего моря. Ослепительно белый… Это не совсем точно передает впечатление. Это скорее цвет только что вымытых простынь, сушащихся на солнце. Что-то не вполне сухое, немного полинялое… чуть заметные следы синьки — вероятно, отсветы от моря».
Об архитектуре:
«На берегу моря собор. Он стоит на известной высоте, но и сам он громаден. Он давит город… Это странная готика, южная. А готика юга не выносит. На юге она расцветает вширь и умирает в орнаментах».
Об испанских танцах:
«Начинается «болеро».
Перебор струн идет все быстрее и быстрее, сухой треск кастаньет становится все ярче, все солнечнее…
Откуда-то в толпе появляется еще несколько кастаньет, и кажется, что это треск нескольких сотен цикад, который повис среди застывшего полуденного зноя…
…Кастаньеты в исступлении рассыпаются на тысячи игл, на тысячи жгучих, отточенных солнечных лучей, веками копившихся в сухом стволе оливы, из груди которой их вырезали…
…Все то, что Италия поет — Испания танцует. Она танцует всегда, она танцует везде.
Она танцует обрядные танцы на похоронах у гроба покойника; она танцует в Севильском соборе на Святой неделе свой священный танец перед алтарем в церкви как часть богослужения; она танцует на баррикадах и перед смертной казнью; она танцует перед началом боя быков; она танцует днем, танцует в полуденный зной, танцует благоуханной ночью, когда звезды отражаются в застывшей морской волне, а воздух «лавром и лимоном пахнет».
Эти танцы — счастливейшая находка Волошина, вожделенный предмет его поисков: древнее народное искусство, пришедшее — минуя «паутину»! — и в наш век по тысячелетним «ступеням жизни и духа».
Кто же был он — поэт, художник, критик, переводчик, краевед, созерцатель-философ, эрудит, энциклопедический знаток европейской культуры? Человек, стремившийся «прорасти сознанием до недр природы»… Неутомимая точка в мире дорог, вобравшая в себя «земной простор, изрезанный стезями»… Писатель, столь празднично-остро чувствовавший историю и природу, умевший «так блестяще открыть свой багаж впечатлений, с отчетливо в нем упакованными мелочами»…
…Он жил в Париже, и любил этот город, и внезапно покидал его надолго, совершая необыкновенные путешествия. Как прекрасно сказал Андрей Белый: «Индия плюс Балеары, деленные на два, равнялись… кварталу Латинскому в нем».
Он неожиданно и неуловимо покидал Россию, но неизменно возвращался центростремительно к своему Коктебелю — «возвращался, чтоб взять и усвоить. Все перечувствовать, все пережить…».
Учился — за границей — всему: «художественной форме — у Франции, чувству красок — у Парижа, логике — у готических соборов, средневековой латыни — у Гастона Париса[3], строю мысли — у Флобера, стиху — у Готье и Эредиа…»
Самому себе он учился — у Коктебеля…
Своему таланту — у собственных ног и глаз…
И вот ответ: это был пешеход, ходок, путешественник, Странник — все в одном. И еще — путник, из тех, о которых Волошин сам и написал:
…Навещая Дом поэта в Коктебеле, нельзя, никак нельзя отделаться от одного мучительного ощущения. Ощущения-наваждения. Сильнее всего оно в летнем кабинете или в двусветной мастерской. Особенно в мастерской, где каждая вещь — Макс и где сама комната — тоже Макс. Неспокойно оборачиваешься и ищешь взглядом дверь: сейчас, через мгновение распахнется она, и явится «бородою, как облаком, ширясь, Волошин». Улыбающийся, большой, плотский, запыленный — в «хитоне» своем ли, или в бархатном, не идущем к широкому телу «грандовском» костюмчике. Остановится, весело бухнет посохом в пол…
Но — не распахивается дверь, и только звучит, звучит в воздухе (в воздухе ли?) неслышная песня — шутливая и грустная, — та, которой в волошинскую жизнь провожали уезжающих из Коктебеля гостей:
«Взять — и полететь…»
Этому очерку тоже весьма много лет, но, как ни странно, идеи «мускулолетания» ныне — все те же, принципы тоже, вот только технология, понятное дело, ушла далеко вперед, да и достижений за прошедшие десятилетия накопилось немало. Самые необходимые поправки на современность даны в сносках.
Как приятно выйти после работы на улицу, удобно устроиться в седле собственного… ну, скажем, «автолета», сделать несколько энергичных движений и взмыть в небеса. А тем более приятно, проведя в воздухе несколько радостных минут и насладившись свободным парением, приземлиться возле собственного дома, ощущая приятную усталость после легкой физической нагрузки…
— Постойте! — скажет читатель. — Очевидно, речь идет о фантастике, причем фантастике довольно незатейливой. Кому нужны в будущем такие «автолеты», коли вполне реальным кажется теперь появление в массовом количестве индивидуальных реактивных средств передвижения, а там, может статься, и до антигравитационных устройств рукой подать?!
Согласимся на том, что до победы над тяготением еще далеко, и попросим читателя не торопиться. Нам хотелось бы начать разговор не о будущем, а о настоящем. И для начала обратимся к… истории литературы. Она дает нам немало примеров самых разнообразных устремлений человека по славной стезе обживания собственной планеты. Герои великих книг в неутомимой жажде познания опускались на дно океана, вгрызались в недра земли, путешествовали по горам и долам, искали способы покорения воздушной стихии. И в этой последней области деятельности человека фантастических и технических ухищрений насчитывается более всего.
Герой Аристофана Тригей поднимался в небо, оседлав навозного жука. Доминго Гонзалеса, вышедшего из-под пера шотландского епископа Ф. Годуина, увлекала в заоблачные выси стая диких лебедей. Сирано де Бержерак воспользовался и вовсе уж невероятным средством — склянками с росой. Впрочем, эти примеры — в тесном соседстве со сказкой, не более чем забавная игра ума. Если же взять примеры трезвого технического мышления и предвидения, то здесь «литературный ряд» теряется в бесконечности: воздушные шары, винтокрылые и винтовые машины, наподобие воздушного корабля жюль-верновского Робура, ракеты, начавшие свое торжественное шествие по книгам во времена все того же неунывающего Сирано.
Давайте еще сузим поле выбора и остановимся на тех, кто поднимался в воздух, используя только собственную мускульную силу. Вот тут-то и обнаруживается, что таких персонажей можно пересчитать по пальцам. Вне всякого сомнения и в полном смысле слова «наш герой» — Икар. Менипп у Лукиана, который в отличие от Икара вместо перьев, слепленных воском, использовал натуральные крылья орла и коршуна. Пророк Илия у щедрого на выдумки де Бержерака летал, сидя на металлической платформе и с силой подбрасывая вверх магнитный шар, к которому означенная платформа и притягивалась. Конечно, летал Мюнхгаузен. Как известно, барон запросто взлетал с места, дернув себя за волосы. Может, найдутся еще один-два малоизвестных литературных примера, и на этом круг наших поисков замкнется.
В чем же дело? Очевидно, писатели прошлого, осознав, что человек, напрягая свои не очень-то мощные мускулы, далеко не улетит, а скорее всего, вообще не полетит, переключались на разработку моторных летательных средств.